Чтобы хоть как-нибудь себя утешить, она осушила пять чашек разбавленного шампанским клюквенного пунша и, махнув на все рукой, пошла танцевать с Ричардом. Он был такой высокий, что Марч даже не могла заглянуть ему в глаза. И может, к лучшему, иначе поразилась бы, насколько страстным способен быть его взгляд.
На последнем курсе Гарварда все дни Ричарда уходили на учебу, а по вечерам он безвозмездно трудился в приютах (стирка, уборка, мытье окон и полов) или помогал первокурсникам, стенающим от непривычных нагрузок. Если бы не Марч, Ричард вообще не появлялся бы в Дженкинтауне (они с отцом больше не разговаривали). Марч казалось, что его частые визиты объяснялись просто: она стала еще одним объектом его благотворительности. Но в день свадьбы брата, во время танца, ей наконец открылось: ничего подобного. То, как он держал руки на ее талии, его дыхание подсказывали ей: тут не о жалости речь.
После свадьбы Ричард стал появляться у лих по нескольку раз в неделю. Приносил Марч ящики абрикосов, книги из библиотеки, дарил тюльпаны в горшочках из самой Голландии и фантастически вкусный сироп из вермонтского клена. Когда миссис Дейл брала выходной, он настаивал, чтобы приготовить им ужин. Что было весьма кстати, поскольку Джули, молоденькая жена Алана, ничего сложнее тостов с сыром готовить не умела. В такие вечера она просто помогала ему, нарезала кубиками овощи, ставила на огонь чайник и кастрюли и, время от времени отведя Марч в сторонку, шептала ей о том, какая несусветная глупость — позволить Ричарду Куперу уйти.
Марч часто наблюдала за ним, когда он, сидя в гостиной, читал свои учебники. Он выглядел таким знакомым и уютным, что хотелось плакать. Однажды она позволила ему поцеловать себя и подарила поцелуй в ответ, но, когда поднялась в свою комнату и встала у окна, ее взгляд не Ричарда искал на пустой дороге.
— Не нужно сюда больше приходить, — наконец сказала она ему как-то. Воздух на улице тогда стал тих и мягок, как бывает перед бурей. — Я никогда тебя не полюблю.
Марч думала, его ранят эти слова, но Ричард нежно взял ее руки в свои. Он уезжал в Стэнфорд писать диплом и хотел, чтобы она поехала с ним. На днях у него состоялся резкий разговор с отцом — не первый, но последний (тот имел долю в прибылях одной лесозаготовительной фирмы, чья вырубка уничтожала редкий вид лесного паучка, такого крошечного, что простым глазом и не разглядеть). Если откровенно, то было вечное противостояние алчности и любви — с тем исходом битвы, что ты вычеркнут из отцовского завещания и унесен судьбой на три тысячи миль от дома.
Так что Ричарду нечего было терять, прося Марч выйти за него замуж, и он не стал в отчаянии хлопать дверью, услышав ее «нет». Он ведь, в конце концов, биолог, со специализацией на насекомых, и потому хорошо знает: радикальнейшие перемены могут произойти и за один-единственный жизненный цикл. Сидя под пышной пальмой во дворике дома в Пало-Альто, где он снял квартиру, Ричард писал Марч каждую неделю, а она писала ему из своей комнаты на втором этаже. О том, что листва уже сменила цвет, и его сестру Белинду, похоже, больше ничто не интересует, кроме ее коня по имени Тарб, а запрет на охоту с Лисьего холма снят, день-деньской громыхают ружейные выстрелы… Она рассказывала ему намного больше, чем могла и представить, открывала душу, хотя и не было в ее письмах ни слова о том, как часто просыпается она в слезах или что слышит порой внутри себя голос того, кого потеряла.
Она перестала ждать Холлиса. И когда прилетела в Сан-Франциско, Ричард, минута в минуту, встречал ее в аэропорту (он с самого рассвета, если уж начистоту, был на ногах и примчался в зал ожидания двумя часами ранее). Первую свою ночь в Калифорний Марч провела в его кровати. Кровать эта до сих пор у них стоит, роскошному изголовью более ста лет. Ричард наткнулся на нее в захудалой антикварной лавке в городке Менло-Парк: качественная, на удивление крепкая вещь, золотистый дуб. Марч всегда удивляло, как прежний владелец мог додуматься избавиться от нее. Разве что он умер или так сильно любил кого-то, кто ушел, что больше не в состоянии был спать на этой кровати.
Сейчас Ричард как раз на ней разлегся, во всю свою длину. Его худая угловатая фигура расслаблена. В Калифорнии далеко за полдень, а он собрался полистать утреннюю газету. Все потому, что он воспринимает как должное путаницу в жизни (верит, например, что мутация полезна для всех видов). Будь он тем, кого легко убедить статистикой, а не тем, кто рад всяким отклонениям, странностям и сюрпризам, — никогда не стал бы ухаживать за Марч.
Звонок.
— Я так рада, что ты дома!
Ричард смеется.
— Не могу сказать того же про тебя.
— Ты прав, здесь ужасно, — соглашается Марч.
— Вот почему мы уехали оттуда. Видела своего брата?
— Его не было на похоронах, и у меня не хватает духу разузнать, где он. Хотя, конечно, я это сделаю, рано или поздно.
— Холлиса тоже не было, — проговаривает она, помолчав, мысль, весь день не дававшую ей покоя.
В трубке слышно, как дышит Ричард. Так явственно, словно он здесь, в этой комнате. Не стоило ей упоминать о Холлисе.
— Я ведь не спрашивал о нем!
Только после того, как Марч вышла замуж за Ричарда и обнаружилось, что она беременна, Джудит Дейл позвонила ей и сообщила, что вернулся Холлис. Поселился над баром «Лев» и тратит, на удивление всем, уйму денег. Марч хорошо помнит: она на заднем дворике, в своем кресле у лимонного дерева, Ноги, опухшие от беременности, окунуты в тазик с холодной водой. После звонка Джудит она тотчас набирает городскую справочную, затем по узнанному номеру звонит в «Лев» — без промедления, торопливо, даже не успев подумать. Спрашивает Холлиса. Бармен говорит: «У него нет телефона, я сейчас за ним схожу». Марч ждет. Лимоны источают аромат, в небе — ни тучки, день великолепный. Но Она ничего вокруг себя не видит и не слышит.
Она ждала ровно двенадцать минут. И вдруг, услышав его голос, испугалась. Дважды прозвучало: «Алло, алло, я слушаю», потом Марч бросила трубку. А после нервно вздрагивала всякий раз, когда звонил телефон. Догадался ли он, кто ему звонил?
Всю беременность она чувствовала слабость в животе и какую-то неустранимую, бесповоротную привязанность, почти в буквальном смысле этого слова. И потому совсем не удивилась, когда доктор сообщил, что давление у нее выше нормы, а значит, нужно минимум по шесть часов в день лежать в постели на левом боку. Она как прикреплена была к кровати, к своему телу, «заякорена» плотью, кровью, своей истощенностью, и не осмеливалась бороться с этим. Спала обычно все утро, спала и полдень — в таких чудесных снах, что не слышала ни гомона птиц в саду, ни Ричарда, пытавшегося иногда ее будить.
