10
Не зная, что говорить и как себя вести, она сказала: «Давай, я расскажу тебе еще о Египте?»
— Давай.
— Нельзя говорить мужчине, не бросай меня, — подумала Наташа в тот момент, когда сердца бились во взаимной нежности.
Но почему сейчас, в такое утро, эта грустная мысль посетила ее? Потому, что она знала: расставание — это обязательный атрибут очень ярко вспыхнувших чувств. Быстро отогнав ненужную сегодня мысль, сказала: «Знаешь, когда самолет перелетел Средиземное море и повис над Египтом, в салоне, в совершенной тишине, вдруг крик: пирамиды! В иллюминаторе далеко-далеко стояли пирамиды».
— Хорошо было видно?
— Очень. Яркое солнце освещало город внизу и пирамиды.
— Это был Каир?
— Да. Понимаешь, осуществленная мечта — вид сверху.
— Все прильнули к иллюминаторам?
— Все. Ты не представляешь, как это здорово!
— Я уже хочу туда.
— Прошло совсем немного времени, и выпущенные шасси застучали по бетону. Знаешь, в этот момент все захлопали.
— Чего?
— Видимо, в знак благодарности. Понимаешь, устремляя взгляд и душу в небо, мы полны романтизма, но только стоя на земле.
— Ты хочешь сказать, что Земля нам всем опора?
— А другой нет.
Немного помолчала.
— Я вспомнила, в городе Мертвых мне пришла такая мысль: почему он не ассоциируется у современного человека с кладбищем? Видимо, многовековая боль не болит, а вызывает любопытство.
— Сколько вы ехали в Каир?
— Очень долго. Помню, с двух ночи до восьми утра спали, а потом еще пару часов.
— Так что, дорогу толком не видели?
— Но ведь, вокруг пустыня.
— Совсем, совсем ничего?
— Нет, есть конечно. Во-первых, строится много гостиниц. Вообще, такое чувство, что все побережье Красного моря застраивается.
— Что такое «много»?
— Много — это больше, чем готовых, построенных.
— А как можно увидеть?
— Визуально. А еще меня удивило огромное поле, наверно несколько гектаров, ветряных мельниц.
— Среди пустыни?
— Да.
— Современные?
— Да. Очень много, за горизонтом не видно.
— По дороге на Каир?
— Да.
— Каир большой город?
— 18 миллионов.
— Понравился?
— Нет.
— Почему?
— Ты не представляешь — дома, ну, просто, совсем рядом друг с другом.
— Это, наверно, в бедных районах?
— Ой, там совсем ужасно. 2-3-4 этажные серо-коричневые дома без крыш. Внизу рядом грязь жуткая. Не представляю, что там летом в 60 градусную жару.
— А почему без крыш?
— Понимаешь, они начинают платить за квартиру, когда дом закончен. А пока нет крыши, значит, не закончен и еще не наступил срок оплаты. И так много, много лет.
— Везде хитрят?
— Везде.
— Много узких восточных улочек?
— Много. Но в центре широкие проспекты. Я не знаю, что внутри богатых домов, но внешне не ослепляют роскошью.
— Плато Гиза близко от Каира?
— Рядом. Заканчивается город и, буквально, через несколько сот метров автобусы останавливаются.
— Зачем?
— Идем к пирамидам.
— Впечатляет?
— Не то слово. Что-то огромное, непонятное. Такое чувство, что взгляд, поднимаясь к вершине, устремляется в Вечность. Не покидает чувство, что ты — маленькая песчинка в этой Вечности, между прошлым и будущим. Появляется ощущение какой-то изолированности.
— Не понял.
— Ну, как тебе объяснить? Начинаешь не только понимать, а как-то ощущать, что не только будущее нам неведомо, но и прошлое.
— Что еще там понимаешь?
— Ничего.
— Как это?
— Для чего построены эти горы? Кем? Когда?
— Объяснения звучат не убедительно?
— Абсолютно.
— Хочется притронуться рукой?
— Конечно. У меня было чувство, что я соприкасаюсь с великой мировой тайной, ни кем не объяснимой.
— Ты хотела бы туда вернуться?
— Да. Но не поеду.
— Почему?
— Если будут деньги, поеду куда-нибудь еще. На земле столько интересного.
— А Сфинкс?
— Вот вопрос: куда он смотрит?
— Куда?
— Я читала, что на Кайлас.
— Но ведь, он далеко?
— Тем не менее, пишут, что взгляд его устремлен на «вечный материк».
— Это Тибет и Гималаи?
— Так пишут.
— Но правды никто не знает?
— Никто.
— У Сфинкса человеческая голова?
— Нет. У него лицо похоже на лицо первобытного человека. А голова — высеченный камень, несколько напоминающий голову.
— А тело, лапы?
— То же самое. Отдаленно напоминает. Там есть и не высокие пирамиды. Они, по моему разумению, рукотворны, но пирамиды… Все-таки не дает покоя мысль о том, что жили до нас, арийцев, «большие люди».
— Атланты?
— Наверно. Если пирамиды строили такие люди как мы, то возникает вопрос: насколько больше нас они знали? А может, были умны не- понятным для нас умом?
— Умеют древние держать тайну?
— То ли они умеют держать, то ли мы не умеем открыть.
— А может, не хотим?
— Может, и не хотим.
— Почему?
— Во-первых, тайна привлекает любознательных и, таким образом, деньги.
— А во-вторых?
— Что мы хотим узнать о древних? На что рассчитываем? На какие вопросы надеемся найти ответы?
— Интересно, открывшиеся тайны, не принесут ли разочарования?
— И вообще, сможем ли воспользоваться разумно старыми, обновленными знаниями.
— Мне всегда казалось, что у людей, стоящих перед алтарем, возникает чувство сопричастности с Вселенной.
— Не знаю. Но думаю, что чувство тайны должно присутствовать.
Опять молчание. То ли тема исчерпана, то ли, не зная, как себя вести, смущение.
Кирилл ухмыльнулся и сказал: «Можно грубоватый анекдот?»
— Можно.
— Это даже не анекдот — это вопрос.
— О чем спрашиваем?
— Что лучше: заниматься трудом с любовью или любовью с трудом?
— Первое.
Опять молчание.
Ему показалось, что анекдот был не кстати. Задумавшись, не заметил, как Наташа выскользнула из-под спальника, выполняющего роль одеяла.
Все в ней было хорошо: лицо, волосы, фигура, рост. А вот нога была перебита в двух местах. Перебита она давно, уже все давным-давно зажило, но шрамы остались. И самое главное: осталась боль в поврежденных суставах. Поэтому и хромала. Хромала, интуитивно уменьшая боль. Она никому не объясняла подробности — почему так, а не иначе. Потому, что понимала — это никому не интересно. В лучшем случае — сочувствие. Но далекая польская кровь (от бабушки) не давала ей права на то, чтобы вызвать жалость. Ни сочувствия, ни жалости. Всей своей манерой поведения она говорила: у меня все хорошо.
