Женщины Лопатиной оживились, показывая беспомощность и непонимание.
Съемка прервалась.
Возобновилась.
Элеонора чем-то угрожала, — снова оборвалось.
Опять крупный план Лопатиной. Она крутит головой, выискивая взглядом меня.
— Да, да, ваша дочка — сучка! Семью мою разрушить хотела!..
— Дайте пять рублей, — четко произнесла Лопатина.
Она уже была спокойна, как будто приняла решение. До локтей подняла сетку спереди. Взяла мелочь у изможденной женщины, которая сыпала вопросами. Предупредила: «Я скоро вернусь».
Пошла, купила себе мороженое, скрылась за углом.
«Все», — с дрожью в голосе сказала Элеонора.
Было стыдно.
Я понял, что ненавижу Элеонору.
И что Элеонора ненавидит меня.
Вера не приходила. Уехала на выходные в деревню.
Я сказал Элеоноре, чтобы она не пускала этот репортаж. Она ответила, что пустит, но без Лопатиной.
Больше мы ни о чем не говорили.
В понедельник утром я шел на работу, как на казнь. Думал, что лучше бы Элеонора зарезала меня, как обещала. Тогда бы Лопатина плакала, любила меня и не помнила ничего плохого.
Но Лопатина не пришла на работу. Она кому-то позвонила и сказала, что больше здесь не появится.
«Слава богу!» — вдруг подумал я. Расслабился. Почувствовал себя свободнее. Окинул взглядом свой кабинет. Как зверь, сохранивший свою территорию, свою клетку. В углу висел халат Лопатиной. Куда его?
Я решил покормить рыбок и обнаружил, что прошлый раз забыли закрыть банку. Пригляделся. Улитки внутри не оказалось. Нас не было два дня. Куда она могла уползти за это время? Нигде не видно… В кабинет заходили. Ее могли раздавить. Может, я ее раздавил. Этого мне еще не хватало…
Я прошелся по кабинету на цыпочках, внимательно глядя на пол. Под дверью щель. Возможно, она уползла в коридор. Там ее точно раздавили. Я открыл дверь. Какая-то молодежь ждала своей очереди в кабинет контактных линз. Мне хотелось спросить у них… Они все внимательно посмотрели на меня. Я закрыл дверь.
Я стал разглядывать потолок. Изучил все стены, окно, цветы, стулья… Залез под свой стол.
Этой идиотки нигде не было.
Светомузыка.
Манекенщицы вышагивают по подиуму. Зрители аплодируют, все в восторге.
Слониха топает мимо меня к своей кровати и шумно укладывается.
Моросит дождь. Промозгло. Ирка везет большой термос с кофе.
Из-под земли вырастает Алевтина Арнольдовна и ее вариант в молодости.
«Вы теперь торгуете?» — у Арнольдовны загораются глаза.
Она и ее дочь критикуют мой товар.
Я окликаю Ирку, чтобы она налила мне кофе.
Арнольдовна говорит, что все сотрудники меня жалеют…
Я говорю, что зря:
«Элеонора меня не выгоняла, я ушел сам. Полюбил другую женщину. Мы счастливы. Скоро у нас появятся близнецы. Я хорошо зарабатываю на джинсах. Поликлинику вспоминаю с презрением. Лучше стоять здесь и чувствовать себя человеком, чем сидеть там и получать не зарплату, а пощечину от государства».
Арнольдовна соглашается.
Она с воодушевлением рассказывает мне новую информацию о Лопатиной:
«Ее отец был тираном. Издевался над женой и двумя дочерьми. Лопатину бил головой об пол. Пришло время — умер в мучениях от болезни. Начала озоровать младшая сестра. Родную мать запирала в ванной, Лопатину хлестала ремнем. Лопатина убегала из дома. Сестру отправили в психдиспансер. Там ей поставили диагноз „истероид-психопат“ и вернули домой. Она еще больше распустилась. Цеплялась к Лопатиной без повода. Разбила ее аквариум. Могла вылить на нее, спящую, ведро воды и вытолкать на улицу, на снег».
Арнольдовна замолкает, ей интересно, что я скажу.
Я молчу.
Слушая мой рассказ, слониха ворочается, потому что у нее в животе ворочаются будущие Вяткины и тоже слушают.
Арнольдовна продолжает информировать:
«После увольнения Лопатина уехала в Москву — к человеку, который вращается в мире моды, а сам из нашего города и даже мой друг. В Париж Лопатина попала благодаря ему. Он добился, чтобы ее отправили туда на учебу. Она закрепилась там — стала работать в команде кутюрье».
«Значит, это правда?!» — мне трудно.
«Так в „Молодом ленинце“ уже давно писали. Ты что, не читал?»
«Читал. Но это было первого апреля».
«Ну и что? Я с их соседкой подружилась. Там матери и сестре уже вызов пришел. И денежные переводы сыплются, как из рога изобилия. Были последними людьми, а теперь весь двор к ним относится почтительно».
Я смотрю на улыбающуюся Арнольдовну и понимаю, кого она мне давно напоминает. Мою классную руководительницу — Немезиду.
Мать и дочь берутся за руки и уходят в хорошем настроении.
Слониха просит почесать ей спину, переворачивается, как мешок, набок.
Стаканчик кофе стоит, но пара уже нет.
Я хватаю отца Лопатиной за грудки и ударяю головой о стену. Я делаю это весь день.
«Мне жалко шмакодявку, — говорит слониха. — Выбрала для себя порочное общество, дурочка. Сопьется, скурится, станет наркоманкой, проституткой. Если уже не стала».
Кровать скрипит под ней, она кидает журнал о здоровье на пол и проваливается в сон.
Я выплываю в высший свет. Стильная, манкая Лопатина выглядывает из-за кулис и машет зрителям. Она смеется. «Вешалки» обступили ее, радуются успеху. К ней идут гости, обнимают, целуют ее, дарят цветы.
Передо мной новая Лопатина. Теперь любовь ко мне она будет продавать другим — в каждом взгляде, росчерке и помысле.
Я хочу, чтобы она была прежней — в уродливой шляпе и с кучей комплексов. Я хочу, чтобы она всегда жила рядом.
Планета Земля с глупым и медленным упорством движется по прежнему маршруту… У кого-то наступает утро, у кого-то — ночь.
Я поворачиваюсь лицом к стене, сворачиваюсь в позу зародыша и засыпаю.
