Но она, «приобщённая», ничего не хотела слушать — кошачья грация, безумный блеск глаз.
— Это у тебя комплексы, — насмешничала она, — и старорежимные взгляды на секс. Сексом надо заниматься, а не морализаторствовать на его счёт. У тебя просто недостаток воображения! — завершала она своим коронным.
В этот период своей жизни она предпочла зачислить меня в «синий чулок».
— Вот ты, например, сколько лет живёшь в эротической зоне Европы, сочиняешь «про любовь», а сама, небось ни разу даже в партузном клубе не была.
— А что, есть такие? Официально? — искренне удивлялась я.
— Ещё как есть, Белоснежка ты моя, — в её тоне звучала безнадёжность с лёгкой примесью дружеского презрения. — И чуда, между прочим, ходят многие супружеские пары. — Она расхохоталась. — О, господи! Только представить тебя с твоим Капитаном Немо в таком месте! Дорогого стоит! Обхохочешься! — заливалась она своим русалочьим смехом. — Но, между прочим, могла бы сходить туда и в другом составе. Хотя бы для опыта. Литературного. А то ведь так и помрёшь сексуальным идиотом. Секс нужно уметь организовывать, а не просто трахаться.
Я могла ей возразить на это, что групповым сексом может заниматься любой идиот. А вот попробуй-ка вдвоём найти настоящую близость. Но не стала.
Ксения раз и навсегда решила для себя, что я и Большой секс (её выражение) вещи несовместимые. Я вызывала у неё жалость. Она называла меня «лишенкой».
— И учти, если женщина вовремя не поступится своими принципами, то на её принципы станет всем наплевать, — припечатывала она.
А мне тогда, впервые, стало на неё неловко смотреть, как неловко смотреть на влюблённую женщину, которую перестали любить и которая этого не замечает. Как на некоторую ущербность, которую сам ущербный не сознаёт.
Кончилась эта история плохо. Она стала налегать на виски, «чтобы расслабиться», а потом на снотворные, чтобы уснуть на фоне постоянного перевозбуждения, перемежая всё это дозами кокаина. И однажды не рассчитала дозу.
К счастью, у неё началась сильная рвота, и она, прорвавшись нечеловеческим усилием из оглушительного мрака, умудрилась набрать номер пожарной (во Франции первую неотложную помощь часто оказывают именно pompier). Потом трубка выпала у неё из рук, повесить ее ей так и не удалось, так что там, на посту, им быстро удалось установить адрес и приехать. Дверь вышибли. Её нашли без сознания. Откачали. Она провела в госпитале три дня. Вышла бледная, исхудавшая и полная решимости расстаться со своей «самой большой любовью».
Это далось ей нелегко. Она страдала, как «смертельно раненное животное» (так и говорила). Однако, предоставила зализывать свои раны всё тому же Клоду.
Но у того пропал к ней последний интерес, она превратилась для него в обузу. В один прекрасный день, когда её не было дома, он быстренько собрал вещи и смылся, не оставив даже записки.
«…когда он её бросил,
она так убивалась,
что вечерами
я звонила ей
и молчала в трубку.
При встрече
она шептала:
— Он снова звонил,
Но молчал.
А я слушала её
И тоже молчала…» [4]
Это только строки из книги стихов моего друга, на самом деле я ничего подобного не делала. А, может, и зря. Это могло бы как-то пощадить её самолюбие и сгладить травму.
Я думаю, что после её театрального фиаско это стало вторым по силе и глубине шоком в её жизни. И она не простила этого никому — не только участникам, но и свидетелям.
3
Однажды, в разгар Ксенькиного романа, мне позвонил Оскар и попросил встретиться. Ну вот, подумала я, уже соскучился, готов на всё, чтобы вернуть жену и хочет взять меня в сообщницы. Но я ошиблась. Речь шла не о Ксении, а об Арсении.
— Послушай, — сказал мне Оскар, — я знаю, что вы с ним очень близки. Он тебе доверяет… как бы это сказать… морально. Он собирается оставить Гарвард. За год до окончания. Это безумие. Он там у них один из лучших. Ему прочат блестящую карьеру. Но он упёрся, как мул. На все мои доводы лучезарно улыбается и качает головой. Ты должна с ним поговорить. Матери нет, да она ничем и не помогла бы, — закончил он горько.
Арсений прилетел в Париж через несколько дней. Мы встретились с ним в «Каскаде», в Булонском лесу. На открытой террасе ресторана, обогреваемой в это время года газовыми фонарями, вальяжно допивали кофе и заканчивали свои деловые ланчи представители бизнес-элиты, а вокруг, под шум каскадов, прогуливались няни и молодые мамы с детскими колясками.
Я не видела его больше года. Он возмужал и накачал мускулы. Сильная загорелая шея и крупные руки принадлежали уже мужчине, не мальчику. В глазах появилось какое-то новое выражение, которое, условно, я назвала бы взглядом опытной невинности.
— Ну, что ты дуришь! — попыталась взять я лёгкий тон. — Ну, что тебе стоит проучиться ещё год! Всё же оплачено! Доставь удовольствие своим близким.
— Я не моту руководствоваться этим в своей жизни — доставлять удовольствие кому бы то ни было. И мне больше неинтересно учиться — я учусь столько, сколько себя помню. Не хочу больше терять время.
— Не хочу учиться — хочу жениться, — глупо пошутила я.
— Перестань, — сказал он, — нахваталась у Ксении.
Я перестала. Мы помолчали. Обед подходил к концу. Принесли огромный деревянный круг с сырами. И тут наши вкусы совпадали — мы оба любили chèvre и brebis [5].
Выпив кофе, Арсений расплатился, не дав мне возможности даже сделать движения в сторону кошелька.
— Откуда у тебя деньги? — поинтересовалась я.
— Неважно, — он лукаво сощурил свои, орехового (Ксенькиного) цвета, глаза, — есть люди, которые верят в меня и решили вложить деньги, рассчитывая на будущие дивиденды.
— И ты взял?! — ахнула я. Это было так на него не похоже.
— Не волнуйся. Можно считать, что им повезло, что я взял именно у них. Таких процентов, как у меня, они не получат больше нигде.
— Значит, ты всё-таки решил выбрать именно этот путь — разбогатеть!
— Вот именно.
— Позволь узнать, всё-таки, каким образом?
— Я буду играть на бирже.
— О-о-о! Как оригинально! Хорошо, что не в рулетку! Не ты первый, не ты последний.
— Ну что ты рассуждаешь о том, о чём не имеешь никакого понятия.
— А ты имеешь?!
— Я знаю точно, как это сделать. Риски — просчитываются.
— Другие тоже так думали.
— Я — не другие. Мне нужен год, может полтора, чтобы заработать деньги. А потом я их вложу в собственное дело и буду его развивать.
Он говорил так уверенно, как будто всё это уже было у него в кармане.
— Ты понимаешь, я хочу начать играть в новую игру. В предыдущую я уже всех обыграл.
— Но жизнь — это ведь не площадка для игр, не шахматное поле. А ты не Главный Гроссмейстер.
— Да? А ты, может быть, точно знаешь, что такое жизнь? — спросил он абсолютно серьёзным тоном.
— Жизнь есть некое поручение, которое ты должен выполнить, — попробовала я развить свою новую теорию.
— Кому должен? — удивился он.
— Ну, не знаю… Создателю, себе, своим родителям… тому шансу, что родился именно ты, а не кто-нибудь другой.
— А я считаю, что никому я ничего не должен. В Создателя я не верю — я верю в научный прогресс. И больше склонен поклоняться Энштейну, Стивену Хокинсу и Билу Гейтсу, чем Папе Римскому. Хотя и принимаю идею о том, что человечеству нужна вера — общая вера проще и удобнее индивидуальной совести. Сам про себя пока толком ничего не знаю. А что касается родителей… тут слово «должен» не очень уместно.
