После того, как со стола было убрано и мы посидели, болтая ни о чём, Петер спросил меня, что я думаю о странных поступках Ларса, но получил тот же ответ, что и вчера. Я ничего не знала и ни о чём не подозревала. Лицо датчанина приобрело озадаченное выражение, а Ира сообщила, что завтра состоятся похороны.
— Ты пойдёшь? — спросила она.
Я быстро взглянула на Петера и Ханса, но Петер в это время разговаривал с Мартой, а Ханс ласкал собаку, так что можно было считать, что за мной не наблюдают.
— Мне бы не хотелось, — сказала я. — Это не будет выглядеть неприлично?
— Конечно, нет. Вполне естественно, что ты не хочешь идти.
— Не подумай, что я злюсь на Ларса, но мне будет очень неловко среди его родственников. Мало того, что я не знаю, чем вызвано его стремление меня убить, так он и погиб из-за меня.
— Из-за Дромадёра, — поправила меня Ира. — Если бы не он, тебя было бы легко укокошить. Интересно, зачем это ему понадобилось?
— Не знаю. Так ничего, если я не пойду?
— Ничего. Думаю, так будет даже лучше.
Одна забота свалилась с моих плеч, но Ира зря упомянула о Дружинине. Теперь его образ уже не покидал меня, становясь почти идеальным. Получилось как в сказке о Рике с хохолком, которую любил Леонид: горб его стал придавать ему особую важность, в ужасной хромоте принцесса теперь видела лишь манеру склоняться чуть набок, и эта манера приводила её в восторг. Я не была принцессой, поэтому не была склонна так поэтично рассматривать внешность переводчика, но все особенности его фигуры, которые давно уже не казались мне неприятными, теперь попросту перестали для меня существовать.
— Жанна, Петер хочет с тобой поговорить об очень серьёзном деле, — сказала Ира.
Я испугалась, что он повторит своё предложение, хоть мне это казалось уже невозможным.
— Я тоже присоединяюсь к его мнению, — добавила моя подруга. — Видишь ли, Ларс был известным писателем, а мы даже не знаем, почему он совершил все эти… поступки… Нельзя ли оставить всё в тайне, без широкой огласки. Конечно, если бы он остался жив, его бы судили, но он мёртв, а с мёртвого какой спрос?
— Конечно. Я тоже думаю, что лучше обойтись без огласки.
Ира обрадовано заговорила с Петером, и тот кивнул мне, пробормотав по-английски несколько слов благодарности, будто я мечтала об огласке и с моей стороны было доблестью от неё отказаться. Я вообще не хочу ломать чью-то судьбу, а уж как я буду выглядеть на процессе, страшно было представить. Жертва, не знающая, за что её хотели убить. Ни один человек в это не поверит, а большинству людей вообще свойственно подозревать своего ближнего в разного рода грехах. Если известный датский писатель без всяких видимых причин решил извести девушку, то тем ужаснее должна быть тайная причина для убийства, и ответственность за эту причину целиком падает на жертву, тем более, что эта жертва беспомощно молчит на все расспросы, а это прямо указывает на её вину.
— С полицией мы все вопросы утрясём деловито рассуждала Ира. — Главное, чтобы ничего не разнюхали газетчики.
Я была согласна, что, если публичное разоблачение не может изменить содеянного, то лучше не выставлять странные поступки писателя на всеобщий суд и сохранить его имя незапятнанным.
Я читала о многих нераскрытых тайнах, с которыми связаны имена некоторых известных и не очень известных писателей, но никогда не рассчитывала, что попаду в одну из таких историй. Если каким-то образом весть о случившемся просочится наружу, то трудно представить, какими сплетнями будут окружены наши с Ларсом отношения. Кроме того, даже в память о Нонне, боготворившей своего мужа, следовало в глазах общественности сохранить имя Ларса незапятнанным.
— Я хотела узнать о Нонне, сказала я.
— Её отправят на родину. Петер взял все хлопоты на себя, кстати, и расходы тоже, ведь в какой-то степени он ей родственник.
— Очень благородно с его стороны, — согласилась я. — Приятно, что в наше время сохранились люди, на которых можно положиться.
Мы ещё немного посидели, о чём-то разговаривая и обходя молчанием главную тему, которая вертелась у каждого на языке. Марта по привычке тянулась ко мне, но каждый раз очень ненавязчиво была отвлекаема Хансом или Петером, а иногда Ирой, которая, как выяснилось, умела прекрасно обращаться с детьми, так что девочка не испытывала никаких неприятных чувств от внезапного запрета со мной играть. Зато я ясно сознавала, что Петер не уверен в моём неведении о причинах нелюбви ко мне Ларса и, как следствие, подозревает меня в каких-то тёмных делах. Мне на ум пришла полузабытая фраза из какой-то книги. "С его именем связан скандал. То ли он украл шубу, то ли у него украли. В общем, вышла какая-то некрасивая история". Вот и я оказалась на месте того бедолаги: жертва, которую подозревают во всяких грехах.
У меня совсем испортилось настроение, и, чтобы это скрыть, я с живым интересом слушала непонятную и поэтому наводящую тоску датскую речь, а также краткий перевод Иры, ещё более скучный из-за своей пустоты. Если уж невозможно слушать увлекательные рассказы горбуна, то я не отказалась бы послушать, а то и принять участие в вечных спорах о политике, противоречивых и неубедительных, но имеющих то преимущество перед сегодняшним разговором, что они таили в себе содержание.
К моему великому счастью, Петер собрался уходить, а Ира, под благовидным предлогом помощи в хлопотах о похоронах Ларса, отправилась вместе с ним. Датчанину показалось неудобным оставлять меня одну, поэтому он попрощался со мной ещё любезнее, чем всегда, а милый, но неизменно державшийся в тени Ханс пожал мне руку. Марте было, наконец, позволено подойти ко мне, но после объятий и поцелуев, она была неумолимо от меня отстранена.
— Я вернусь к вечеру, — сказала Ира. — И, пожалуйста, если позвонят по телефону, не говори «слушаю» по-русски, а то становится смешно.
И Ира несколько раз произнесла и заставила меня повторить датское обращение.
Русский человек никогда не бывает доволен. Только что я тосковала в обществе гостей и мечтала остаться одна, а сейчас я была бы счастлива, если бы гости вернулись. Легче от их ухода мне не стало, я лишь поняла, что они немного отвлекали меня от тяжёлых мыслей, которые теперь завладели мной безраздельно. Мне было горько сознавать, что даю повод для подозрений и не могу оправдаться, ещё горче было сознавать гибель стольких людей, особенно Нонны, а ещё хуже сейчас была для меня мысль, что спасший меня человек поторопился скрыться, лишь бы не встречаться со мной снова. Я была убеждена, что он вернётся в Копенгаген вновь, едва я уеду домой. Тоска! Позор! На язык просились слова "О жалкий жребий мой!"
