— Я умру, Талли. Нет смысла молчать об этом. Мы все равно не сможем ничего изменить.
— Я знаю.
— И я хочу, чтобы ты знала еще одно: я любила жизнь. И не сетовала на судьбу. Да, я долго ждала, когда же наконец начнется что-то настоящее, хотела большего. Иногда мне казалось: я делаю так мало. Всего лишь вожу машину, хожу по магазинам и постоянно жду чего-то. Но я не упустила возможности быть с моей семьей, ни одной минуты не упустила. Всегда была рядом, чтобы помочь каждому из моих родных. Это — то, что я буду помнить. И они есть друг у друга.
— Да.
— А вот о тебе я беспокоюсь, — продолжала Кейт.
— Что ж, наверное, не зря.
— Ты боишься любви, но в тебе ее очень много. Тебе есть что отдать.
— Я знаю. Я провела много лет, жалуясь на одиночество, а сама путалась с неподходящими или несвободными мужчинами. Но правда в том, что моей истинной любовью была моя карьера. И ее по большей части было достаточно, чтобы я чувствовала себя счастливой. И я хочу, чтобы ты это знала.
Кейт улыбнулась усталой улыбкой:
— Я горжусь тобой, и ты это знаешь. Достаточно ли часто я говорила тебе об этом?
— Я тоже тобой горжусь. — Талли внимательно смотрела на лучшую подругу, и перед ее глазами промелькнули все тридцать с лишним лет их дружбы, все годы, когда они были девчонками, все их детские мечты, годы, когда они стали женщинами. — Мы ведь все сделали правильно, да?
Прежде чем Кейт успела ответить, двери зрительного зала распахнулись и внутрь хлынули люди.
Джонни, Марджи, Бад и близнецы заняли свои места, как раз когда в зале зажегся свет.
А затем зажглись огни рампы, тяжелый бархатный занавес медленно пополз в стороны, обнажая простенькие декорации, которые должны были изображать небольшой городок.
Мара вышла на сцену, одетая в подобие платья девятнадцатого века, сшитое специально для школьной постановки.
И когда Мара заговорила, случилось настоящее чудо. Это просто нельзя было назвать по-другому.
Кейт почувствовала, как пальцы Талли сжали ее руку. Когда Мара ушла со сцены под непрекращающиеся аплодисменты, сердце Кейт было наполнено гордостью. Она наклонилась к Талли и прошептала:
— Теперь ты понимаешь, почему я дала ей второе имя в твою честь.
Талли повернулась к подруге:
— Почему же?
Прошла целая минута, прежде чем Кейт смогла произнести:
— Потому что в ней соединилось лучшее, что есть в каждой из нас.
Конец наступил мрачным и дождливым октябрьским вечером. Все, кого любила Кейт, стояли вокруг ее кровати, и она прощалась с ними по очереди, находя для каждого особенные слова. А когда в окно забарабанил дождь и опустилась тьма, Кейт закрыла глаза навсегда.
В списке дел Кейт последним пунктом были ее похороны, и Талли постаралась выполнить все неукоснительно. Католическая церковь на острове была полна людей — друзей, фотографов — и утопала в цветах. Кейт выбрала любимые цветы Талли, а не те, которые любила сама.
Талли организовывала, устраивала, хлопотала, вникала во все детали, следуя пожеланиям Кейт. Она не могла позволить себе горевать и плакать. Муларки и Райаны были не в состоянии действовать, они были парализованы горем и большую часть времени сидели на пляже, взявшись за руки, и лишь иногда вспоминая о том, что можно разговаривать друг с другом.
Талли готовила себя к дню похорон, постоянно напоминая себе, что она — профессионал и должна держаться, несмотря ни на что.
Но когда этот день наступил и они оказались перед церковью, Талли вдруг охватила паника.
— Я не могу туда войти, — прошептала она.
Джонни молча взял ее за руку, слов, чтобы утешить Талли, у него не было.
Так, в молчании, они и сидели в машине с детьми на заднем сиденье, пока не подъехали Муларки.
Пора было идти. Как стайка черных ворон, они вышли все вместе, надеясь, что единение придаст им силы. Держась за руки, они прошли мимо одетых в траур людей, поднялись по массивным каменным ступеням и вошли в церковь.
— Мы в левом переднем ряду, — прошептала Марджи.
Талли взглянула на плачущую Мару, и вид девочки сломал ее.
Ей хотелось утешить свою крестницу, сказать ей, что все будет хорошо. Но обе они знали, что это не так.
— Мама очень тебя любила, — прошептала Талли, и перед ее глазами вдруг открылась картина их будущего. Они обязательно станут друзьями, она и Мара. В свое время Талли передаст ей альбом, и они вместе будут читать историю о том, какой была ее мама, историю их дружбы и жизни, и эти истории свяжут их еще крепче и на короткие мгновения вернут им Кейти.
— Пойдемте, — сказал Джонни.
Талли почувствовала, что не может сдвинуться с места.
— Вы идите, а я постою здесь минуточку.
— С тобой все в порядке?
— Да, идите садитесь.
Джонни сжал ее плечо, затем повел Мару и сыновей вперед. За ними двинулись мистер и миссис Муларки, Шон, тетя Джорджия и остальные члены семьи. Все они прошли к первому ряду и заняли свои места.
Зазвучал орган. Звуки медленной и печальной мелодии «Ты и я против всего света» заполнили церковь.
Талли не могла здесь находиться. Она не могла слушать патетическую музыку, пробуждающую слезы, печаль, страдания, не могла слушать, как священник рассказывает о своей многолетней прихожанке, которая была лишь бледной тенью лучшей подруги Талли. У нее не было сил смотреть монтаж из фотографий Кейт, крутившихся на экране над ее гробом.
Прежде чем она успела подумать о том, что делает, Талли повернулась и пошла прочь.
Свежий воздух наполнил ее легкие. Талли жадно глотала его, пытаясь успокоиться. За спиной, в церкви, зазвучал «Один прекрасный день».
Закрыв глаза, Талли прислонилась к двери.
— Миз Харт?
Испуганно вздрогнув, она открыла глаза и увидела распорядителя похорон, стоящего на первой ступеньке. Она встречалась с ним до этого лишь один раз, когда заезжала отдать одежду Кейт и ее фотографии.
— Миссис Райан просила меня передать вам вот это. — Распорядитель протянул ей большую черную коробку.
— Ничего не понимаю.
— Она оставила мне поручения. Просила отдать вам это именно в день похорон. Сказала, что, когда похороны начнутся, вы будете стоять снаружи.
Талли невольно улыбнулась, превозмогая желание разрыдаться. Ну конечно, Кейт могла это предположить, ведь она знала Талли, как никто на свете.
— Спасибо!
Взяв коробку, Талли спустилась по ступенькам. Перейдя через дорогу, она присела на кованую парковую скамейку, набрала в легкие побольше воздуху и открыла крышку. Сверху лежало письмо. Почерк Кейти с легким наклоном в левую сторону не узнать было невозможно.
