Очнулся он утром – супруга Олегия звякнула печной заслонкой, из горшка сладко воняло пшенной кашей и молочной пенкой.
Дочка Толечка крепко спала, вскинув пухлые кулачки на взголовье. Возле подушки лежали иконка и ладанка.
– Слава Богу, жива наша девица-красавица! – радостно подтвердила Олегия.
Отец Логгин встряхнул главою и вспомнил свое постыдное ночное отступление под бесовским напором. Что за черт, прости Господи, что за поганое наваждение! Как мог он подумать, что живот али смерть крещеного православного чадца Евстолии могли быть в ведении дьявола?! Он рухнул на колени перед иконами, в недоумении обмысливая произошедшие события. А поев каши с запекшейся корочкой топленого молока, охватился гневом на мерзкую ведьму Феодосью.
– Аз сию историю выведу на чистую воду! – грозно сообщил он кошке и, вручив Олегии заморские подарки, решительно вышел за ворота.
Повернув на линию, отец Логгин пешим ходом помчался на службу с докладом о совершенном грецком вояже. А после полетел вдоль улицы, ведущей к Китай-городу, и вскоре входил в ворота Афонского монастыря Иверской Божьей матери, известного у москвичей как Шутиха на Сумерках.
– У меня к вам пока один вопрос, – вздернув подбородок, весьма ретиво потребовал ответа отец Логгин, решительно войдя к настоятелю. – Об Феодосье Ларионовой. Знакомо ли вам сие наименование?
Игумен Феодор, коему очень не понравилось слово «пока» и тон, коим был произнесен вопрос, помолчал и, нарочно не вставая навстречу достаточно важной духовной особе (это было ясно по богато шуршащей рясе и дорогому кресту), спокойно ответил:
– Феодосий Ларионов – ученый монах вверенного мне монастыря.
– Ученый! – воинственно воскликнул отец Логгин, несколько удивленный, что следствие свершается так скоро. – В каких же науках, позвольте вопросить? Не волховании ли? А также баянии, колдовстве, зелейности, язычестве, убиении не рождённых младенцев и гадании на птичий грай?
Перечень преступлений был так презол, что игумен Феодор счел его аллегорическим.
– Он ранее был замешан в мужеложстве? – осторожно прощупал почву игумен, памятуя о женоподобном облике Феодосьи.
– Он? Феодосья Ларионова – жена. Баба!
Игумен Феодор с облегчением вздохнул:
– Тогда вы ошибаетесь. Внешность его, действительно, несколько бабья. Но наш монах – мужчина. В наш монастырь заповедано принимать женщин.
Монастырь огласил колокольный звон.
– Да вы сами взгляните, отец…
– Логгин, отец Логгин.
– Братья как раз сей час пойдут к трудам.
Игумен выбрался из-за стола и приоткрыл окошко.
Отец Логгин взглянул в проем.
По усыпанной багряной листвой мощеной дорожке к лабораториям шагала Феодосья в одеянии монаха.
– Она! – торжествуя, воскликнул отец Логгин. – Феодосья Ларионова, приговоренная год назад в Тотьме к сожжению в срубе за колдовство и множество других премерзких преступлений, о которых даже не хочется упоминать в святых стенах. Аз самолично присутствовал на казнении, – по сим словам отец Логгин слегка смешался и поспешно добавил: – То, что она, тем не менее, сумела избегнуть казни – еще одно доказательство ее колдовских злонамерений.
Игумен пребывал в смятении, которого, впрочем, не выказал, ибо за двадцать лет игуменства много чего повидал на белом свете.
Он молча сел за стол, сцепив перста.
– А был ли ваш «монах» этим летом в грецких Метеорах? – утвердительным голосом задал отец Логгин еще один вопрос.
– Ей, да, – ответил игумен. – Феодосий паломничал в Грецию в составе делегации.
«Значит, бысть мне не видение, – возликовал отец Логгин, расправив плечи. – Не восставшая из пепла нечистая сила, а подлая живая Феодосья оказалась в одном со мною месте. Вот так встреча!»
– Как же вы, простите, бабу от мужа не отличили? – одержав верх в опознании, обрушился с обвинениями отец Логгин. – Неужели никто ничего не заметил? Откуда она прибыла? Что сказала?
– Привел Феодосия некий стрелец, сказал, монах беспамятный, прибился к сиверскому обозу, помнит только имя и родство – Ларионов, рекомендован вологодским моим знакомцем, отцом Василием, – припомнил игумен. – Несмотря на утрату памяти, выказал, впрочем, знание латыни, рисования и готовальни. Обнаружить естество у нас, как вы понимаете, невозможно: монахам запрещено взирать друг на друга без одежды. Обитают оне поэтому по одному в келье. В бане специально возведены перегородки, каждый моется в своем чулане, замкнувшись изнутри, дабы не искушаться на телесное взирание с похотью.
Дело принимало опасный для монастыря и настоятеля оборот.
Игумен Феодор напустил вид озабоченный и одновременно благодарный.
– Позвольте, отец Логгин, договоримся так: я в короткие сроки самолично произведу следствие, возьму преступника под замок и, не медля, пошлю за вами, куда укажете. Предлагаю пока сохранить эту вещь между собой – ни мне, ни вам не нужны обвинения в упущении или укрывательстве преступника.
Отец Логгин вынужден был мысленно признать, что часть вины лежит и на нем – не усмотрел, не проследил лично за ходом казнения, отвлекся на глупый багровый туман (теперь он ясно вспомнил все подробности того дня) и другие пустые суеверия. В общем, дал себя охватить темной тотемской пастве всеобщей паникой. И как ни хотелось ему в это же мгновенье покарать проклятую Феодосью, виноватую в его мучениях и по минутной слабости готовности продать душу дьяволу, он сурово свел белесые брови и согласно кивнул головой.
Выпроводив с отеческим видом отца Логгина, отец Феодор крепко задумался.
Баба! Ведьма! Беглая казненная! Куда ни кинь – везде клин.
Впрочем, у игумена еще теплилась слабая надежда, что сие – навет, обусловленный сомнительной внешностью Феодосия. Ибо терять зело ученого монаха либо свой пост, а то и живот, ему не алкалось. Поэтому настоятель решил не пороть горячку, а продумать план действий. Ибо даже приставить к Феодосию тайного наушника али соглядатая с ходу было затруднительно – не прикажешь, в самом деле, позрить за Феодосием в бане! А что как в межножье у него действительно окажется не мужской уд, а женские лядвии? Ведь, взирая на женский подчеревок, ратник с грехом сам окажется грешником!
* * *
Феодосью переполняло счастье. Словно долго продиралась она сырым черным ельником и вдруг вышла на залитую солнцем поляну, усыпанную цветами, где на мягкой мураве сидел белоголовый сынок Агеюшка, и смеялся, и тянул к ней ручонки, перемазанные земляникой. События последних дней вдруг обрушились на Феодосью, словно самоцветы, хлынувшие из клада, коий, известная вещь, всегда сокрыт в месте, куда упирается своим столпом спускающаяся с небес радуга.
