К его удаче, многие монахи убыли в лесную обитель на заготовку брусники и клюквы, и к пятичасовой утренней молитве в церковь никто из ближних келий не вышел. Поэтому, заметив, наконец, как в келью Ворсонофия проскользнула Феодосья, он почти не таясь подкрался к дверям. Через мгновенье Венька, ликуя, разобрал голос Феодосия.
«Каков блудодей! – с некоторым даже восхищением поразился Венька. – Едва выпроводил стрельца, уж любострастится со своим же монахом!»
Венька приложил ушеса к притвору и, охваченный сладострастием, приготовился услыхать премерзкие вздохи и стоны.
Но в келье лишь тихо беседовали.
Феодосья пыталась убедить верного своего товарища открыться игумену Феодору в том, что он сын его, – узнав радостную весть о своем сыночке Агеюшке, ей хотелось, чтобы такое же счастье обрели и настоятель с Ворсонофием. Она не могла открыть товарищу истинную причину своей настойчивости и признаться, что завтра покинет монастырь и пойдет по свету искать табор, в коем странствует сыночек ея. Поэтому Ворсонофию ее внезапные страстные уговоры открыться игумену показались странными.
– Когда-нибудь, не сейчас, – тряс главою Ворсонофий. – Не время еще.
Феодосья дружески обняла его за плечо.
И в сей момент дверь распахнулась, и в келью ворвался Венька.
Феодосья сжала ладонь Ворсонофия.
– Ну что, голубки, попались? – ухмыльнулся Венька. – Мужеложцы похотливые!
Феодосья, с трудом понимавшая значение сего слова, недоуменно смотрела на монаха.
Но Ворсонофий вскочил в гневе и набросился на Веньку с кулаками; посыпались звуки тяжелых ударов.
Феодосья сперва испуганно прижалась к стене, но после опамятовалась и ринулась разнять бьющихся. Она крепко схватила Ворсонофия за локоть, и, к ее радости, он медленно шагнул назад, глядя на Веньку. Но потом, пошатнувшись, с удивленным взглядом упал на пол, так что глава его оказалась под столом, а ноги нелепо подогнулись.
Феодосья перевела взгляд на Веньку, в руке его темнел нож.
Венька растерянно водил очесами. Зубы его стучали.
Феодосья в ужасе ринулась из кельи и, не зная, у кого искать помощи и спасения, побежала к настоятелю.
Игумен словно ждал ее и молча отворил дверь.
Взглянув на нежные ланиты, яблоневых цветов шею, крошечные ушеса, игумен недоумевал, как раньше не разглядел он прелепую юную жену. Несомненно – жена! Но в то, что Феодосий, или как там ее, была ведьмой, поверить было невозможно.
«У ведьмы зеницы черные либо коварного зеленого цвету, власа вьются хмельными кудрями до самых лядвий и весь облик погибельный для мужей, – розмышлял настоятель. – А у Феодосия очеса словно голубые проталины небесные, власа короткие, взгляд кроткий. Нет, даже если баба он, то на ведьму никоим не похож».
– Отец Феодор, Ворсонофий – ваш родной сын! Он не хотел признаваться, дабы не смущать вас и не вредить вашей карьере, – заливаясь слезами, возопила Феодосья.
Игумен недоуменно нахмурил лоб.
– Держите бийцу! – указуя перстом на Феодосью, крикнул сзади Венька. – Он убил Ворсонофия, дабы скрыть грех мужеложства!
И швырнул на стол окровавленный нож.
Глава четырнадцатая
Обретенная
– Нет ли у вас чадца со льняными власами и голубыми очесами, трех лет от роду? – внове и внове повторяла Феодосья, обходя цыганские шатры и завешанные пологами телеги. – Не приблудился ли к вам Агей, Агеюшка Юдов Ларионов?
С той минуты, как завопила Феодосья: «Не убивал! Нет на мне такой вины! Ты – убийца!» – оттолкнула Веньку и выбежала из монастыря, ни на мгновенье не прервала она быстрой ходьбы по Москве. Сперва мчалась Феодосья, задыхаясь горьковатым осенним воздухом, наугад сворачивая в темные проулки и плутая в незнакомых слободах, дабы укрыться от возможной погони. Когда Москва осветилась ржавым светом осеннего солнца, Феодосья принялась обходить берега речек и грязных прудов, где любили стоять таборами цыгане. Обегая торжища – излюбленные места цыганок с отрочатами, рыская бродячей собакой, у которой утопили щенков, она не чувствовала ни усталости, ни холода. Покрасневшие от утреннего мороза руки, натертая сапогом голень, пылающие щеки – все это равнодушно отмечала мысль Феодосьи, но сердечная жила и разум словно не соприкасались с телом: она не чуяла под собой ног и не ощущала ледяного северного ветра, пронизывающего рясу. Озирая поварской ряд, густо вонявший тушеной репой, гороховым супом и вареным мясным, она ощутила не голод, а тошнотный позыв, едва не вывернувший пищную жилу. Феодосья ухватилась за коновязь и на минуту остановилась, морщась и сглатывая тошноту.
– Нет у нас никакого Агея! – с самого утра отвечали Феодосье цыгане.
Никто не видел Агеюшки.
Но Феодосья пребывала в твердой уверенности, что отец Логгин не солгал.
Отдышавшись, Феодосья торопливо посеменила далее, вглядываясь в каждого одетого в цыганские отрепья отроченка, просившего у москвичей милостыньку.
В полдень Москва загудела от сотен колоколов, и Феодосья, встрепенувшись, с жаром помолилась Божьей Матери, прося вновь обрести любимого сыночка.
Помолившись, Феодосья заметила, что в городе закипает некое волнение. Возбужденно переговариваясь и бранясь, проскакали стрельцы. Ржали кони. Пробежала ватага воротников. К Кремлю промчалась, грохоча по мостовой, карета с двуглавым орлом. Не стихал колокольный звон, перешедший в иных храмах в отрывистый набат. Одну из улиц запрудили казаки. Феодосье от страха казалось – это ищут ее по обвинению в убийстве Ворсонофия. Если бы не известие о том, что сынок Агеюшка жив и здоров, Феодосья ни за что не стала бы скрываться! Но оставаться в монастыре, ждать разбирательств и праведного суда именно сейчас, когда сыночек, возможно, вышагивал с цыганами соседней улицей, было выше ее сил.
Когда мимо протопали пушкари, Феодосье почудилось, один из них упомянул монаха. «Приметы мои обсказывают, – решила она, юркнув в проход между заборами. – Надо переоблачиться в женское. Женой меня в монастыре не знали, значит, не догадаются дать приметы. Отец Логгин, судя по всему, меня пока не выдал, иначе схватили бы еще вчера… Венька первый бы руки выкрутил… Значит, ищут пока монаха мужеского пола по обвинению в убийстве брата Ворсонофия, упокой Господи его душеньку…»
Она опустила голову, дождалась, когда пушкари скроются из вида, и вновь, торопливо и бессмысленно, временами переходя на мелкий бег, принялась кружить по линиям. Через какое-то время Феодосья почувствовала, что идет по знакомому месту, замерла, встряхнула главой, приходя в себя, и с радостью обнаружила, что стоит перед роскошными хоромами Андрея Соколова.
