Соколов в сей час вернулся на время домой – отдать распоряжения на случай, если вспыхнувшее недовольство сокольничих перейдет в бунт и потребует присутствия его, думного боярина, на службе и в помощи царю Алексею Михайловичу.
– Прости, Феодосий, некогда, – потряс благоухающей дланью Соколов, столкнувшись с монахом в теплых сенях, и довольно весело сообщил: – Сокольники шумят, того и гляди растерзают нас с тобой своими птицами! Пришлось на всякий случай выставить по улицам войско.
«Так это не меня ищут? – с облегчением подумала Феодосья. Но тут же вспомнила обиду Олексея и вновь испугалась: – Неужели Олешка поднял Сокольничью слободу в злобе на государя?! О, глупый, глупый!»
– В другой раз поговорим, – бросил Соколов и крикнул вглубь хоромов: – Велите накормить учителя детей моих и доставить в монастырь!
– Нет! – прижала руки к груди Феодосья. – Погодите, Андрей Митрофанович! Грешен аз перед вами и не тот… не та… – Феодосья путалась, отвыкнув говорить о себе в женском роде. – Не та, за кого себя выдавала… Аз – не муж и не монах. Аз жена и ведьма, избежавшая казни, Феодосья Ларионова, в девичестве Строганова.
И она стянула с головы черную шапочку, выпростав отросшие волосы, скрученные шнурком.
Случившийся рядом детина отпрянул и выронил серебряный поднос, на котором подавал Соколову расшитые перчатки.
К удивлению Феодосьи, Соколов, смешавшись лишь на мгновенье, захохотал:
– Баба?! Ведьма?! Хороши же вы там, за стенами монастырскими! А еще обижается потом ваш брат, что чернь поет о монахах срамные частушки!
Соколов зело любил ведьм, ибо со своей супругой, лепой, но постной и смирной, очень скучал.
– Ну-ка, повернись? Изрядные стегна! Ах ты, ландыш! И как я принял тебя за монаха?!
Феодосья смущенно одергивала рясу.
– Нет, не могу поверить, – задыхался от смеха Соколов. – Но ты же в науках и диспутах сильна? Откуда такая девица взялась? Эх, жаль, нужно срочно ехать в думу! Оставайся… – Соколов подмигнул. – Вечером подискутируем всласть…
У Соколова были две любовницы, молодая вдова в Москве и замужняя дама в Венеции, обе зело любострастны, но скудны умом, и он весьма вожделенно взглянул на новоявленную ученую жену.
Феодосья порозовела и робко попросила:
– Ой, нет, остаться аз в чужом доме не могу. Мне бы одежды женские… Тулуп какой ни есть, платок или оголовник.
– Какой тулуп! Шубу подать! Кунью, крытую сукном! И рукавицы меховые!
– Что вы, какая шуба, какие рукавицы, не зима еще.
– Я приказываю: шубу! Жар костей не ломит!
Детина, сжимавший поднос, ринулся вглубь сеней и вскоре появился с женскими облачениями.
– Спаси вас Бог, Андрей Митрофанович! Аз все верну, когда найду сыночка своего Агеюшку!
– У монаха еще и чада объявились! – утирал от смеха слезы Соколов. – Ничего не надо возвращать, носи. Так куда же ты сейчас?
– Теперь мне нужно скрыться, ибо возвел на меня навет Вениамин Травников, обвинил в убийстве брата Ворсонофия, который сын игумена нашего Феодора, – торопилась объясниться Феодосья.
– Как, и у игумена – сын? Он тоже баба?! – ликовал Соколов.
– Нет-нет!
Феодосья нарядилась в женские одежды, и Соколов с удивлением воззрился на прелепейшую девицу.
– Ах, ведьма! И за что ж тебя казнить хотели?
– За многое, – махнула рукой Феодосья. – За волхование, поклонение идолу, за крест из полевых цветов… Прощайте, Андрей Митрофанович!
– И куда ты пойдешь?
– Искать по свету сыночка…
– Погоди! – Соколов снял с пальца и сунул в горсть Феодосье огромный перстень с рубиновой шишкой, обсаженной алмазами. – Это тебе за уроки с моими отпрысками и наши замечательные научные диспуты! Продашь за изрядные деньги! А пока, на пищу, возьми… – Соколов покопался в болтавшемся на стегне кожаном кошеле и извлек серебряную монету.
Феодосья вышла за ворота и посеменила, путаясь с непривычки с длинных полах меховой шубы, крытой расшитым темно-зеленым сукном.
Соколов, бойко выехав в карете, махнул весело на прощание рукой.
Детина, открыв рот, глядел с каменного резного крыльца вослед монаху, обернувшемуся девицей.
Феодосья подтянула пониже, к бровям, оголовник и пошла, куда глаза гладят.
Возле темной лавки, закрывавшейся по причине смутных волнений, она упросила продать ей печеных пирожков с капустой, кои и запила брусничным морсом. От запаха тушеной капусты опять потянуло в пищной жиле, и Феодосья едва сдержала блевоту.
«Очадела ты, Феодосьюшка, согрешила с Олексеем, – вдруг услышала она голос повитухи Матрены и встряхнула в растерянности головой, не зная, верить или нет этому неожиданному известию? Плакать или радоваться? От Бога сей младенец или… сказать страшно… Грех даже и подумать – монах очадевший! Ох, нет, авось сие не так…»
Опустились синие сумерки.
В Москве было все так же неспокойно – то и дело проходили группами стрельцы, казаки, воротники. Возле церквей тревожно переговаривались горожане.
Неожиданно площадь накрыл набат огромного колокола.
Раздался грохот пушечного выстрела, от которого заложило ушеса, и поднялись тучи ворон.
Москвичи ринулись прочь с улиц, началась сутолока, заржали, встав на дыбы, лошади, перевернулась повозка, кто-то закричал, вопль вонзился в грудь Феодосьи, как вилы в скирду.
Феодосья побежала, изыскивая, где укрыться.
Улица задрожала от еще одного пушечного выстрела.
Феодосья, молясь, поспешно завернула в ворота, оказавшиеся не по-хозяйски распахнутыми. Навстречу ей из строения выскочили несколько парней и мужей и, не глядя на жену, пробежали в калитку.
Феодосья почти бегом миновала темный двор и вторгнулась в двери, над которыми теплилась пред иконой лампадка.
Она, спотыкаясь, пробралась по темному, низкому проходу и оказалась вдруг в обширной, освещенной оплывшими свечами, но пустой хоромине.
Возле одной стены сооружен был помост. А позади помоста раскачивались бирюзовые волны с белыми гребнями, розовые облака и три огромных алых рыбы, запряженных в золоченую повозку.
Сквозняк кружил, поднимая невидимыми струями, белоснежные перья и серебряный пух.
Феодосья с радостным недоумением обвела взглядом роскошно намалеванный занавес.
Полотнище качнулось.
«Феатр! – вдруг поняла Феодосья. Сердце ее сжалось и застучало, наполнившись глупыми надеждами. – Что как представляет здесь позоры Истома? Что как избежал он казни?! Ведь не сгорела же аз в срубе? Что как и он спасся?»
Сверху, шурша, упала шелковая лента. Кто-то всхлипнул.
Феодосья подняла зеницы.
Из-за солнца, подвешенного на нивидимых веревках, выглянуло детское личико с театральным румянцем на щеках, наведенным алым ягодным соком.
