жену, не сумевшую дать простое определение кожаному мешку с теплым содержимым внутри, который ритмично прикладывается к моей мокрой промежности, чавкающей от чересчур обильной смазки, коей я, как охотящаяся в марте кошка, исхожу.
— Я больше не могу, — задыхаюсь от тяжести навалившегося на меня большого тела. Мы, кажется, сплелись, проникли, растворились. Костя лёг на мою спину и задал бешеную частоту проникновений. — Пожалуйста, — сильно жмурюсь, пошире раскрывая рот.
Как жарко, как неистово, как бешено болит напрягшийся живот. Как будто что-то, где-то, вот-вот, ещё-ещё, но:
— Не-е-е-е-т, нет, нет! — я хнычу и, как психически больная, визгом истерю.
Это всё не то. Выходит резко, и с той же скоростью разворачивает меня, обращая лицом к себе. Подхватив под ягодицы, высаживает, как поломанную, утратившую жесткую основу, статуэтку на рабочий стол. Толкается, не давая возможности обоим перевести дух и успокоить стремительное сердцебиение.
— Держись, Цыпа…
Да!
Да!
Да!
«Как скажешь, мой любимый шеф!».
Костя боготворит наш обязательный зрительный контакт при каждом занятии любовью. Он, по его же собственным словам, торчит от масляного взгляда, которым я всегда вознаграждаю его движения. Я плавлюсь и медленно стекаю стеарином, принимая после любую форму в этих горячих, мягких и мужских руках.
Долго — понятие очень растяжимое. Каждой из нас известен бородатый анекдот про «три минуты», которые по общим ощущениям, когда ты находишься в процессе, кажутся бесконечной вечностью, о которой любая женщина мечтает.
— Пора, жена!
Он запускает цепь неконтролируемых поступательных движений, от которых у меня подрагивают коленные чашки, дребезжит внутренняя часть бедра, а пальцы на ногах поджимаются, формирую балетную высокую стопу.
Я вскрикиваю на финальных, почти размазывающих меня толчках, прикусываю сильно Костину нижнюю губу и тяну его к себе, пока он шипит и дергается, дергается и кончает, изливаясь внутрь, настраивая нас на маленькую жизнь, которая стопроцентно зародилась. Я уверена… Уверена, что стану матерью ещё раз!
— Анна Константиновна? — шепчет в ухо муж.
— А?
У меня проблемы с идентификацией реальности. Я не понимаю, где и в каком измерении нахожусь.
— Вам комфортно, моё маленькое солнышко? — целует мой висок, специально задевая бровь, ресницы и закрытый глаз.
— Что? — вздрагиваю и сжимаю внутри застрявший член.
— Ох, е. ать! — муж жмурится и, впившись пальцами мне в ягодицы, впечатывает ещё теснее нас. — Ты успокойся, Цыпа, а то я за себя не ручаюсь. Ты основательно подоила меня. Я… Блин, Аська. Он, сука, по-прежнему стоит… Я… Я… Пять, блядь, минут, — расставив пальцы, отмеряет наш хронометраж.
— Устал? — собираю пальцами капельки пота на его щеке, виске и лбу.
— Нет. Но… — муж неровно дышит, свистит, хрипит и кашляет, улыбается и ярко скалится.
— Тебе хорошо со мной? — шепчу.
— Очень!
— Анечка! Пусть будет Аннушка. Ты не возражаешь?
Костя смотрит мне в глаза и отрицательно мотает головой.
«Спасибо, спасибо… Я так тебя люблю!».
Ещё год спустя
— Когда? — шепчу на ухо Юрьеву.
— Ещё две недели, — а он бубнит в песок, понурив голову. — Скорее бы! Она устала и я, откровенно говоря, задрался спать на диване. Последние деньки — самые тяжелые. Знал, конечно, об этом заранее, но не предполагал, что это будет настолько паскудно.
Похоже, будущие родители томительным ожиданием сильно маются?
— Чай ты уже не мальчик, да? — ехидно ухмыляюсь. — Кантуешься на дерматиновой обивке? — но глаза всё же округляю. — Выгнала или по собственной инициативе ушёл?
— Моё желание, — начбез гордо задирает нос. — Ей жарко, Костя, и нечем дышать, когда я рядом. Видите ли, здоровый лось — чересчур горячий, потом неуклюжий, грубый, и разумеется, вонючий, потный, оттого противно мокрый. От меня чем-то пахнет? — задрав руку, принюхивается к собственной подмышке. — Я ни хрена не замечаю, да хоть бы вы про это подсказали. Чёрт!
Да вроде нет! По-моему, всё, как обычно. Определенно, так, как надо.
— У неё все чувства обострены. Я с трудом понимаю, о чём, конечно, речь, но Ольга, как первоклассная ищейка, взявшая чёткий след. Чует, видит, слышит и пасёт. Заняла охотничью стойку и…
— Лапу задрала? — шёпотом подсказываю. — А ты под хвост засунул нос, лизнул, принюхался, повыл и понял, что…
— Смешно? — вскинувшись, он не дает договорить. — Я, блядь, серьезно, а ты… Отец-герой! У тебя вон, собственными ногами чадо ходит, а у нас ютится в тесном животе.
— Не то чтобы смешно, — я дёргаю плечами, — просто…
Очень необычно! Три здоровых мужика рассиживаются на деревянном лежаке и делятся впечатлениями о непростой семейной жизни. Причем у каждого есть скрытый козырь в рукаве.
У Юрьева — долгожданные роды и выстраданное счастье, у Фролова — непростые отношения с крайне несговорчивой, тяжелой по характеру, чрезвычайно непокорной женщиной, а у меня — любимая жена, дом — до краев наполненная счастьем чаша, и двухлетний говорливый пацанёнок.
— Жена — оголенный тонкий провод, Костя. Это невозможно, сухо и без соответствующих эпитетов, описать. Искрит, потрескивает и крутится змеёй. Не хватает только знака: «Стой! Не подходи!», а то…
— Убьёт? — встревает, как всегда, не вовремя Сашок. — А можно чуть-чуть погромче, зайчики? — толкается в моё плечо. — Замахался прислушиваться к тому, что происходит на той стороне развёрнутой подстилки. О чём шепчемся? Жёнам кости перемываете?
— Через четырнадцать дней всё решится, — повысив голос, говорит Роман. — Что-то ещё интересует, писюша?
— И ты наконец-то станешь па-а-апо-о-о-й, — умиляясь, Фролов разводит руки по сторонам.
— Не перегибай, старик, — мгновенно отрезвляю.
— И даже в мыслях не было. Однако! Дорогой мой босс, выдели, будь так любезен, Роману Игоревичу оплачиваемый отпуск по уходу за пока ещё беременной женой, а то он сильно восприимчивый ко всем деталям стал. Дело не по делу сокращается всей поверхностью своей толстенной шкуры. Он прям перекатывается. Танцует змеиный танец. Знаешь, как гигантский питон, от жадности засунувший к себе в желудок не менее огромного кроля. Давится, давится бедняга, краснеет, бздит, конечно, разрывает щёки, потом всё-таки глотает и переваривает с наглухо закрытым ртом. А в глазах такая вселенская скорбь от несварения стоит, хоть волком вой. Вот он опосля и скалится, плюется, срыгивает то, что не зашло. Кости там всякие, хрящи, возможно, зубные драгкоронки…
— У кроля? — в один голос тянем с Ромкой.
— Бывали случаи, — парирует спокойно. — И что? Подобные прецеденты непрерывно заполняют маленькие карточки в архивах с фамилиями беспокойных возрастных мужей. Ему ведь сорок два годика недавно стукнуло. Нервная система расшатана, физическая форма не на должной высоте, да и обстановочка всё гаже и гаже. У него постоянно тянется слюна, свисает прозрачными шнурками, как будто Юрьев хочет пить. Боюсь, как бы бешенство собственная безопасность в
