Жена номер три оказалась изощренной бразильской бой-бабой. Она щедро подарила ему ребенка и два года своей жизни, а потом потребовала у него такие алименты, что он едва оправился от шока.
Женой номер четыре была Поппи, его бывшая секретарша. Их брак длился вот уже три года, плодом его стала дочь по имени Роузлайт. Собственно, именно из-за нее они и поженились. Поппи была противницей абортов и, оказавшись в положении, как следует на него поднажала. Пришлось жениться – а что еще мог сделать порядочный еврейский мужчина?
По сравнению с Поппи бразильская бой-баба казалась доброй феей.
– Хауэрд! – Чья-то рука хлопнула его по плечу. – Ах ты, сукин кот! Сто лет тебя не видел!
Хауэрд узнал Орвилла Гусбергера, продюсера. И сразу почувствовал себя неуютно без подпяточников – Орвилл был настоящим фитилем. Вот с высокими женщинами ему было вполне уютно. Он ощущал над ними мужскую власть. Однажды он заставил очень высокую женщину встать на стол и широко раздвинуть ноги, а сам атаковал ее снизу. Одно только воспоминание об этом сразу его возбуждало. Надо бы этот номер повторить, не с Поппи, конечно, она коротышка. К тому же ничего подобного он ей никогда не предложит. Она и так считает его извращенцем.
– Знаешь, Хауэрд, – загремел Орвилл. – Мы должны что-то поставить вместе. Давно пора.
Именно, что давно. Но почему-то до того, как Хауэрд стал директором «Орфея», Орвилл ничего такого не предлагал.
– Почему? – спросил Хауэрд.
– Что «почему»? – не понял Орвилл.
Ладно, нечего цепляться. Орвилл – продюсер высшей марки, картины всегда выпускает вовремя, в бюджет укладывается, не то что большинство ослов, которые преспокойно транжирят деньги да еще называют себя продюсерами.
– Давай встретимся, – великодушно предложил Хауэрд.
– За ленчем? – мгновенно перешел к делу Орвилл. – Прямо здесь. Понедельник или четверг?
– Надо свериться с расписанием, – сказал Хауэрд. – Позвони мне в контору в понедельник. Моя девочка знает каждый мой шаг лучше меня самого.
Он вдруг понял, что смотрит Орвиллу прямо в нос и ничего приятного там не видит.
Служащий гостиницы лихо подогнал его «Мерседес». Хауэрд сунул ему десятку, поражаясь собственной щедрости, скользнул за руль, вдохнул не устающий радовать его запах дорогой кожаной обивки. Богатство, деньги – вот в чем истинная радость жизни. Ничто другое не могло привести его в подобный трепет. Даже голые дамочки, стоявшие на столах, широко раздвинув ноги.
Мэннон Кейбл ездил на голубом «Роллс-Ройсе».
Он не уехал из отеля вместе с Джеком и Хауэрдом, потому что должен был забрать Мелани-Шанну из гостиничного салона красоты.
Когда он пришел, она еще не освободилась, и это привело его в ярость. Кинозвездам первой величины не положено сушить весла, пока их жены, бывшие королевы красоты, чистят перышки и наводят марафет.
Уитни никогда не тратила столько времени на салоны красоты. Зачем они ей, когда она красива от природы? И как он мог ее отпустить?
При окончательном разрыве все произошло коротко и ясно. Они препирались уже не один месяц, главным образом, из-за ее карьеры. Она стала яркой звездой телевидения, и оно никак не могло ею насытиться. Мэннон только что закончил работу над трудным фильмом и хотел куда-нибудь уехать.
– Поедем на юг Франции, – предложил он.
– Не могу, – ответила Уитни. – У меня работа с режиссером, интервью. К тому же я обещала сняться для рекламы у Боба Хоупа. И «Лайф» хочет заполучить меня для разворота.
– Помню времена, когда первым в твоем списке был я, – бросил он сердито.
Она повернулась к нему – сплошь волосы, белые зубы и сдерживаемое разочарование.
– Помню, когда я хотела, чтобы ты был первым.
– Господи! Я вытащил тебя из какого-то заштатного городишка, чтобы ты была моей женой, а не какой-то дутой звездашкой. Знаешь что, Уитни, выбирай: либо я, либо твоя карьера.
Да, эти слова он произнес, совершенно их не взвесив. И очень глупо сделал, потому что она была не менее упряма, чем он.
– Ты ставишь меня перед выбором? – медленно выговаривая слова, спросила она.
– Черт тебя дери! Да.
– В таком случае я выбираю карьеру, большое тебе спасибо.
В глазах ее он увидел боль и гнев, они бросали ему вызов – ну, возьмешь свои слова назад?
Нет. Не взял. Собрал чемодан и уехал из дома.
Через неделю она подала на развод.
Уитни надо отдать должное – она повела себя подчеркнуто порядочно, что совсем не свойственно голливудским женушкам.
Она не предъявила никаких претензий. Не потребовала денег на содержание, раздела имущества, ничего такого. Забрала себе половину суммы от стоимости дома, когда он был продан, – и все.
– Надо же, чтобы так повезло! – воскликнул тогда Хауэрд.
– Между прочим, в нашем разводе виноват ты, – буркнул Мэннон.
Он так и не успокоился, все еще хотел ее вернуть.
Работа в фотостудии шла прекрасно, под записи Лайонела Ричи. Силвер, на глазах у большой свиты, давала фотографу жару.
Это был довольно известный итальянец, большой мастер своего ремесла. Только Сильвер помнила времена, когда ее звездные дни еще не наступили. Так вот, этот самый фотограф обращался с ней, как с последним дерьмом. И на фотографиях его она выглядела дерьмом, и тут нечему удивляться, потому что он израсходовал на нее только один ролик пленки, а любой идиот знает: чтобы вышло что-то путное, нужно отщелкать минимум три ролика. Он также навязал ей тогда собственных гримеров и парикмахеров. Не свинство ли?
Теперь распоряжалась она – и получала от этого истинное наслаждение.
– Антонио, дорогой, – сказала она, и затвор сразу перестал щелкать, – ты знаешь, что у меня сегодня день рождения?
Антонио воздел руки к небу, словно она объявила о начале Третьей мировой войны.
– Belissima![1] Сегодня не твой день рождения. Сегодня национальный праздник!
– Именно. – Она обворожительно улыбнулась. – В таком случае, где икра и шампанское?
На лице Антонио появилось беспокойство.
– Ты хочешь, cara?[2]
– И даже очень, дорогой Антонио. А если ты будешь на высоте, я приглашу тебя ко мне на прием.
Он подозвал одну из своих ассистенток.
– Шампанское и икру для синьорины Андерсон. Pronto. Pronto.[3]
Ассистентка, молодая девушка, одетая как парень, вытянула руку.
– Деньги, – попросила она. Интересно, сколько он отстегнет? Его прижимистость была притчей во языцех.
Мелкие, но безукоризненные черты этого пятидесятилетнего человека исказила мимолетная гримаса. Антонио сунул руку в задний карман прекрасно пошитых брюк и неохотно извлек из бумажника банкноту достоинством в сто долларов.
