— Я была растеряна, когда ко мне в комнату ввалилось пятеро военных. Обвинение: статья пятьдесят восьмая, пункт десять — «Связи и разговоры с подозрительными лицами». Пять лет тогда считались сравнительно небольшим сроком за «политическое преступление». «Тройка» с Лубянки в своем приговоре объявила меня виновной в поддерживании контактов с людьми, подозреваемыми в шпионаже. А еще мне вменялось в вину то, что я встречалась с людьми, которым Борис читал первые главы «Доктора Живаго». От меня потребовали рассказать содержание этих глав.
В тюрьме я сразу поняла: отношение ко мне особое. И Борис всеми силами пытался мне помочь. Однако пережитое потрясение сделало свое дело: у меня случился выкидыш, а мне так хотелось ребенка…
Обращались со мной вполне корректно. Следователь на допросах даже читал стихи и справлялся о том, что сейчас пишет Пастернак. Правда, были и страшные моменты. Раз меня вывели в коридор, якобы на свидание, а отвели в морг — видно, хотели попугать.
После суда меня отправили в Потьму, в лагерь. Борис написал мне от имени моей матери, но я сразу узнала его почерк. Мне отдали несколько его писем. Одно — длинное, с множеством стихов. Теперь оно стало национальной реликвией.
Не могу сказать, что мне было очень тяжело физически. На Лубянке, где я провела год и потеряла нашего с Борисом ребенка, меня допрашивали, но нечасто. А в лагере мне никак не удавалось выполнить дневную норму, но все это мелочи.
В Потьме я познакомилась с Сашенькой, миловидной девушкой, которая страдала одышкой из-за щитовидки. Вспоминаю ее с нежностью. Она была племянницей Троцкого, но так и не поняла, за что ее посадили. Она даже не читала его работ. Ей, как и мне, повезло: спустя пять лет она вернулась в Москву, к матери. Мы с ней потом встречались.
Для Бориса мой арест стал тяжелейшим ударом: нас разлучили, когда любовь наша была в самом расцвете. Пока я была в лагере, он помогал моим детям, ведь они лишились всех средств к существованию.
— А что самое приятное из ваших воспоминаний о Пастернаке? Его неожиданные появления, телефонные звонки, цветы?
— Его фраза: «Чтобы заслужить тебя, буду много работать и тогда смогу вернуться в наш домик, где чувствую себя счастливым». Он не выносил цветов в помещении. Вся наша жизнь, с сорок шестого года и до его смерти, — один поэтический диалог. Все его стихи — разговор со мной. Иногда он писал в комнате, где мы жили, и в литературе остались оранжевый абажур, прогулки под ивами, дача. За год до смерти в стихах возникает ее предчувствие. Так, в стихотворении «Август», вошедшем в «Доктора Живаго», есть такие строки:
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
И дальше обо мне:
Прощайте, годы безвременщины!
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сраженья.
Он писал Ольге Фрейденберг в Ленинград: «Если уже чему-нибудь пропадать, то чтоб погибало безошибочное, чтобы оно гибло не по вине твоей ошибки… Жизнь уже не принадлежит мне, а какая-то сказавшаяся, уже оформившаяся роль. Ее надо достойно доиграть до конца».
— Он не хотел, чтобы его тоскливое предчувствие напугало меня, — продолжает рассказ Ольга Ивинская. Он был полон сил, еще в марте обсуждал с актерами постановку «Фауста» в его переводе. Все произошло так внезапно: наверно, кончину ускорила затеянная на него охота. Он был страшно оскорблен и жил в постоянной тревоге.
На кладбище Бориса снесли июньским вечером, гроб, по русскому обычаю, не закрывали; его седая голова покоилась среди георгин. На похоронах были жители поселка и кое-кто из верных друзей. Крышку гроба несли Синявский и Даниэль. Святослав Рихтер играл похоронный марш Шопена, и легкие звуки музыки стаей вылетали из-под крыши деревянного дома. Похоронили его на холме, под старой сосной. На мраморной плите высечены его имя, фамилия и две даты: 1890–1960.
«Жизнь прожить — не поле перейти», — говорится в одном из лучших его стихотворений. Он мог умереть от инфаркта еще в 1952 году, когда Ольга сидела в лагере.
— Это было очень тяжелое для него время, — повторяет Ольга. — В воображении он рисовал мою судьбу в десять раз страшнее, чем на самом деле. От переживаний у него выпали все зубы. Ему сделали протез, сильно изменивший выражение лица. А однажды он упал на улице и потерял сознание. Зинаида его выходила, и он из благодарности, из чувства долга не мог расстаться с нею.
Он все внушал мне, что если Зинаида его любит, то полюбит и меня, когда поймет, как мы счастливы. Но попытки примирения оказались безуспешны, как безуспешны были прежде все старания скрыть нашу связь.
Я понимала, что в реальности все не так, как нам хотелось бы: на мой счет ходило столько сплетен… Но я жила и теперь живу, следуя его девизу: «Не жди беды, она сама придет. И выпутывайся своими силами, будучи уверенной в том, что делаешь».
Эренбург так отзывался о нем: «Пастернак — единственный из нас, у кого есть совесть. Да, Борис никогда не сгибался под кремлевскими вихрями. «Терпеть не могу нашу интеллигенцию, ее раболепие перед властью»», — говорил он мне не раз.
«Он живет вне времени, как отшельник, — злопыхательствовали враги. — Его поэзия несовместима с советской литературой».
Борис Пастернак молча страдал и казнился, оттого что выжил. («Моих товарищей судьба не пощадила, а я жив, и на свободе»).
За всю жизнь он не получил ни одной литературной премии, кроме Нобелевской, которая стала его карой. Его вынудили от нее отказаться.
«Человек, лишенный свободы, — заметил он однажды, — как правило, идеализирует свое рабство». Переделкинские леса и поля были свидетелями его бесконечного одиночества.
Сейчас дача заколочена. Там белят стены, подправляют ставни, меняют проводку. Там будет музей: сестра пришлет из Англии мебель и сохранившиеся вещи Бориса.
Он любил свой кабинет на первом этаже, называл его «мой корабль». Из окна виден отлогий холм, деревья, поля. Отсюда он наблюдал смену времен года, здесь принимал немногочисленных друзей и зарабатывал на жизнь, переводя Шекспира и Гёте. Несколько фотографий запечатлели его хорошие минуты: дымится медный самовар и веселая компания потягивает из рюмок белое грузинское вино.
Заработок у него был нищенский. Пастернак привык довольствоваться малым и со всеми делился последним. Главное, полагал он, «пережить незабываемые мгновения». С его мнением солидарна и Марина Цветаева: самые разумные, элементарные и законные вещи — это безумства.
