— Пожалуй, вы слишком увлекаетесь хелексом, нужно немного сократить прием, — сказал доктор Николич.
— Но когда ужас хватает меня за горло, чем мне его отгонять, дорогой доктор, метлой?
Мы пошли в ту новую кофейню, на набережной, ее построили по проекту Коки, подруги Неллы. Он смотрел на морской паром. Я сказала ему:
— Старик, если всмотреться повнимательнее, в этом нет никакого смысла. Война окончилась. Многие потеряли дома, жизни, своих близких, а мы выжили.
На ногах у меня были новые сапоги, радость жизни, подкрепившись хелексом, била через край. «Дети наши здоровы, ты найдешь работу, сын уже работает, дочка вот-вот получит диплом, возьмем кредит и купим хорошую квартиру». Планы, планы, планы, лучше потом, позже, я его вижу, я на него смотрю, что ты уставился на паром, плевать на паром, не смотри на паром, переведи взгляд, не смотри на свои туфли, плевать на туфли, подними голову! Плевать на воспоминания, ужасные картины войны, четников со вспоротыми животами, червей в гниющей ране, свиней, которые едят ногу твоего самого близкого друга, плевать на прошлое, борьба за свободу позади, мы свободны и счастливы, мы как новенькие в новой стране в новом мире, лучшее завтра весело улыбается нам, а ты, старик, уставился на свои туфли! Выше нос, дружище! Надо выпить немного воды, во рту пересохло, с трудом ворочаю языком. На паром заезжает «вольво» — «караван» красного цвета.
Магда мне рассказывала, русская мафия в Варшаве занимается угоном «волъво», но красные они не угоняют никогда, русские мафиози красный цвет не любят.
— Ты что, кого-нибудь убил?
Йошко улыбнулся.
— Вот видишь, а сколько тех, которые убивали и… — Я хотела сказать «остались нормальными», но не сказала. — И… и… они сумели через это перешагнуть, — сказала я. — Война — это всегда убийство, если ты не убьешь его, он убьет тебя. Даже если ты кого-нибудь убил, даже если ты десять человек убил, я тебя прощаю.
Представляете, я в роли матери Терезы, я в роли кардинала, я в роли Папы. Грешник, что было, то было, но теперь я очищаю тебя от всего этого говна. Только возьми себя в руки и больше не выебывайся! Или так не говорят, очищаю тебя от говна?
— Убийство на войне — это не преступление, это самооборона. Они напали на нас, а не мы на них. Не забывай этого. Ты не преступник, вы все герои.
В общем, я молола все, что требуется. Убийство на войне — это действительно акт героизма. Какого хуя пиздят эти мужчины? Сначала с букетами цветов и с песней на устах отправляются участвовать в бойне, а потом возвращаются домой, тотально поебанные, потому что бойня ввергла их в депресняк. А какого хуя вы вообще туда полезли? Вы еще до войны были ненормальными или спятили позже! Да хоть бы вы покончили с собой! Все до одного! Потому что, пока вы живы, мы, ваши жены, вынуждены лечить ваши раны, хотя понятия не имеем, где вам больно. Это что, мы послали вас убивать, на бойню? Или это было по зову Отечества? Теперь-то вам на все насрать! Ушли героями, вернулись живыми трупами, а теперь мы годами пытаемся методом проб и ошибок вас оживить.
— Не пизди, — сказал мне Йошко. Я просто онемела. Так меня отбрить?! Но, с другой стороны, он заговорил, значит, чего-то я добилась. От меня ждут, что я буду прыгать вокруг этого психа, мои нервы должны быть как канаты, и я не имею права пиздеть. Закрой рот, женщина! Успокойся, сука! Не возникай, мать твою! Героя трясет! Он защитил свое Отечество, поэтому у него дрожат руки. Он смотрел на меня неподвижным взглядом. Он меня не видел. На ногах у него были туфли, которые я привезла ему из Триеста, «Кларке», английские.
Йошко — первый псих и первый пэтээсэровец в моей жизни. И последний. Сын от армии освобожден. Я только один раз ходила в поликлинику, к которой прикреплен Йошко, за лекарствами. Врачиха была совсем девчонка. Молодые врачи много читают по специальности, учатся, они не сразу утрачивают энтузиазм, я верю только молодым врачам. Она смотрела на меня голубыми глазами, двадцать семь, двадцать восемь лет.
— Понимаете, — сказала я, — я так больше не могу. Есть хоть какая-то надежда?
— Я помню этого пациента, — сказала девчонка, — он отказывается от любой терапии, не идет на контакт, вероятно, он пережил страшные вещи.
— Не верю, — сказала я, — там, где он был, почти не было военных действий.
Врачиха сказала:
— У всех у нас разный порог переносимости. Некоторых людей убивает настоящая война, когда я говорю «настоящая война», я имею в виду такую войну, которую мы все себе представляем при слове «война»: стрельба, резня, на голову падает горящая крыша, твой лучший друг умирает у тебя на руках, ты ждешь в подвале, что враг вот-вот выломает дверь и пропорет тебе горло штыком… Но война имеет и другое лицо.
— Какое?
— Не знаю, но в самом тяжелом состоянии обычно находятся те, про которых нам говорят, что войны они толком и не нюхали. Кто знает, что пережил ваш муж? На вашем месте я бы набралась терпения, дала бы ему шанс.
— Дорогая моя, у меня не хватает на него терпения, у меня не хватает сил годами гладить его по поникшей голове и ждать, когда он доверит мне свои мрачные тайны. Мою поникшую голову не гладит никто, кому я могла бы доверить мои мрачные тайны, я должна работать.
— Мы все должны работать, — сказала молоденькая врачиха.
— Вам очень повезло, вы так молоды, а у вас уже есть работа, — я стояла у двери кабинета.
— У меня нет работы, эта временная, я уже два года заменяю участкового врача вашего мужа, на постоянной работе здесь она. Сегодня я написала заявление, что увольняюсь.
— Увольняетесь? Для Хорватии это храбрый шаг, — я взялась за ручку двери.
— Я получила эту временную работу потому, что врач, которого я заменяю, работает над докторской диссертацией. Государство начисляет зарплату ей, но для меня. Я должна была получать четыре с половиной тысячи кун в месяц и работать ежедневно. Я работала один или два дня в неделю, она платила мне сто кун в день, а остальное клала себе в карман. «Главное, что у тебя идет стаж и социальное обеспечение», — сказала она.
— Подайте на нее в суд, потребуйте через адвоката компенсацию, — я крепко сжимала рукой дверную ручку, — хотя, да, в таком случае вы уже никогда не найдете работы в Хорватии.
— Именно поэтому мы и уезжаем в Словению, — с радостью посмотрела на меня молоденькая врачиха. — Я сдала экзамен по словенскому языку. Это первый шаг, — она улыбалась, я видела ее белые зубки. — Пока мы переводили хорватский текст на словенский, а там были люди из всей Югославии, нам пустили через громкоговоритель музыку из сериала «Отверженные». У меня маленький сын и муж, который работает за три тысячи кун в месяц, он преподает физику, за квартиру мы платим тысячу кун, Словения — наша единственная надежда.
