Потом она лежала с открытыми глазами и слышала, как Николай Савельич, шаркая, надевал тапочки, как вышел в прихожую и сдавленно выругался…
Стоя перед матерью, уставившись в комариное пятно на обоях, она всё-таки разревелась. И ткнулась в эти серые брюки с уродливыми, будто выгрызенными дырками, жалея комара и ненавидя их всех: и маму, и Николая Савельича, и заодно с ними со всеми — бабушку. «Зачем, мама? Зачем ты говоришь — любит… Никому я не нужна, никто меня не любит… Разве когда любят — отнимают? Разве бросают?»
— Не плачь, глупышка моя, — мама гладила её по голове. — Некогда слезы лить. Скоро парикмахерша придет, до неё надо успеть что-то решить. Пойду-ка гляну его чёрный костюм, а ты жди. Ох. Хорошо, что рубашка цела.
Резко поставив дочь на ноги, ниже на полтона она сказала:
— Жди, поняла? Как он из ванной выйдет — извинишься.
Олеська задохнулась от несправедливости, вцепилась в мамину руку. «Не уходи, мама. Совсем никуда не уходи! Ну её, эту свадьбу, город этот дурацкий! Работай как раньше, приезжай поздно. Я ждать буду. Я тебя ждать хочу, не его!»
Свадьба Олесиной мамы и Николая Савельевича состоится без каких-либо эксцессов, торжественно, достойно.
На следующий день бабушка увезёт Олесю обратно в Осинки — маленькую деревню Перевозского района, туда, где занавески в горошек, где из крапивы варят щи, где солнце видно везде, а не только в чужих окнах.
Общего ребёнка у мамы с отчимом так и не получится. Несколько лет обследований, попыток, разочарований — и пыл их угаснет, но вопрос о том, чтобы перевезти дочь к ним, не поднимется никогда, ни единого разу. Вдвоём они будут навещать Олесю редко, лишь по очень весомым поводам…
III
Когда Олеся уже училась в девятом, мама с отчимом неожиданно нагрянули на майские праздники, выгрузив из багажника целые ящики фруктов, конфеты, новую блестящую посуду для бабушки и планшет для Олеси. «Очередное назначение отмечать», — ворчала бабушка, не особо любившая суету.
На следующий день Олеся возвращалась с огорода с букетом первой тепличной редиски. Поднявшись на крыльцо, замерла в сенях. Там, за приоткрытой дверью, мамин голос читал вслух:
— Они гуляют по забору,
Вдоль старых досок, по столбам,
Привычно-закадычно споря:
Быть иль не быть ещё снегам.
И солнце золотит шерстинки,
Что переливчаты и так.
И кот, дуря, грызёт хвоинки,
Хвостом изображая флаг.
Они похожи друг на друга –
И своенравны, и ничьи.
Теплы, мягки… Чужды испуга.
И мелодичны, как ручьи.
Недолга эта связь — к июню
Кот станет худ и зол, упрям,
Под фиолетом полнолуний
Тоскуя по апрельским дням.
Эти строчки родились у Олеси совсем недавно, когда соседский безымянный котище гордо вышагивал по забору, а потом взял да и свалился в кусты малины. Олеська хохотала в голос. И сейчас, вспомнив, она улыбалась до ушей и не успела среагировать, когда раздался Николая Савельевича голос, скрипучий, усталый:
— Таточка, ну разве это поэзия? Ни слога, ни рифмы. Так, баловство.
— Подожди, Коля, здесь ещё есть. Про любовь. Неплохие, кажется. Может, покажешь Спицыну?
— Прекрати, глупости. Не стану я серьёзного человека по пустякам беспокоить! Все девчонки в её возрасте пишут сентиментальную чепуху. Ей о профессии пора думать, а не стихи в тетрадку писать.
— А если это… по-настоящему?
— Тата, милая. Любовь — чувство эфемерное. Все эти стишки, клятвы, хождения за ручку — ничего не стоят. Особенно в наше время. А для неё и образование — не главное. Замуж удачно выйдет — уже хорошо.
Олеська захлебнулась вдохом. Уперлась лбом в такую родную, обшитую клеёнкой дверь. «Зачем ты так, мама? Ну ладно с бабулей об этом говорить… Ему-то — зачем? Он даже по имени не зовёт меня…» Она швырнула редиску на пол и ушла, на ходу пряча, затягивая непослушную копну волос под бабушкину косынку.
Она вообще-то хотела в медицинский — спасать, помогать, даже на лекции ходить в снежно-белом халате. Но… Медицинский хотел слишком высокие баллы или слишком большие суммы. Что ж, универ, биофак, бюджет — разве плохо для девочки из утонувшего в северных лесах городка? А мама с отчимом снова качали головами: «Глупо, Олеся, очень глупо! Шла бы лучше в колледж». Она молчала, упрямо склоняя голову, встряхивая пружинками кудрей. Да, медколледж и у них в Перевозе был, райцентр, как-никак. Но здесь, в универе, здесь сама атмосфера была другой.
В первые же дни, когда всё вокруг воспринималось так остро, свежо и немного жутко, свалился с неба Артём. Как солнечный удар, как мираж… Высокий, смуглый. И бесконечно крутились, вились вокруг него пустынные змеюки. Из группы, из общаги, ещё какие-то со стороны. А он — смеялся, язвил под стать им. Смотрел так, что не поймёшь — презрение это или любопытство. Мог кого угодно приобнять, скользнуть губами по чужой щеке в коридоре, на улице. Мог говорить просто или наоборот — заворачивать мудрёные фразы. В нём была свобода.
А в ней? Кто она? Провинция… Горластая деревенская девчонка, что носила аляпистые юбки назло всем им, «девочкам-на-стиле». И к весне накрыла её тоска. По бабушкиному дому, куда не съездишь каждую неделю — далеко, дорого. По поцелуям и ласковым словам, которые — всюду. По таким вот обнимашкам у всех на виду. Кто ж знал, что тоска эта обернётся болотом? Трясиной.
Выбиралась из неё долго, натужно… А он, Макс, тот, кто катал её на машине, снимал апартаменты на два-три часа, подарил пару серёжек и оказался женат, он не выбрался. И он погряз — в дебрях своих же пьяных сплетен. Может быть, и любил он её… по-своему, как игрушку? И от злости с того, что яркая кукла сломалась, воспротивилась, не захотела играть с ним дальше, он на каждом шагу, словно хмельная тётка, стал трещать, как легко с ней переспать, как «хороша в постели, огнище, а не девка!» Да, просто женат. Да. И аккаунтов у него миллион, и номеров, и любовниц, видимо. И так гадко стало у Олеси внутри… От лжи, от брезгливости. Кто ж знал? А самое противное, что те, кто знал — молчали. Как крысы — ни писка, ни шороха.
Олеська то слушала на максимуме жутковатую музыку, от которой Бараша сбегала в коридор, то часами валялась на кровати, задрав длинные ноги в полосатых гетрах наверх, на стену, складывая колючие стихи.
Мне б затаиться дикой снайпершей
Среди бетонно-серых плит.
Глядеть в прицел,
где зубы скалящий,
Тот, что никак не замолчит.
Нет, не смогу… Ага — придумала!
Хочу в болото, в камыши.
Мне б цаплей стать,
что раз — и клюнула,
И пару жаб распотрошить.
Пожалуй, прав ты. Я — Кикимора.
Пусть. Да, согласна. Где черкнуть?
И я останусь — просто именем
В бумажно-пройденном плену.
Что говоришь? Вода — поганая?
Да ты с трясиной незнаком.
Там травы с запахами пряными
И мхи — пружинящим ковром.
Собрав в карманы слёзы клюквины,
Там бродит леший в сюртуке,
Дрожащих грибников баюкает
Да жижу пьёт на островке.
Мотая день бечёвкой длинною
Из ядовитого хвоща,
Крадусь по кочкам. Да, Кикимора.
Которой не дано — прощать.
А к вечеру — осоку в волосы,
Из ряски скользкий кардиган,
И с пьяным лешим на два голоса
Горланить про ночной туман…
«Пусть треплется, пусть, — едкая злоба переполняла Олесю. — Как докажешь, что ты ни с кем, кроме него, не спала? Никак. А когда он пришёл тогда на кухню общажную с очередными хмельными претензиями, кто вступился? Тёмка. Только глянул на тебя и понял, сразу понял — ничего у тебя нет к Максу, ничего!»
