За столько лет, что мы с ним прожили вдвоём, — а это почти вся жизнь, мама умерла, когда мне было три года, — он знал все мои вопросы, а я — его ответы, его поговорки, выражение лица, голос.
Два года назад у него случился первый приступ. С тех пор он похудел, даже почти высох, до неузнаваемости, но для меня всё равно оставался таким, каким я его упрямо помнила: сильным, здоровым, молодым. Хотя особо крепким он никогда и не был: сутулый, с аскетичным телосложением как у меня. И родилась я, когда ему было уже под сорок. Но я давно поняла, что лица наших близких для нас не меняются.
— А у меня что-то неважно, — призналась я. — Да, ты прав, это всё дождь. В дождь я всегда хандрю. Зато грибы растут, — улыбнулась. — Нет худа без добра. Какие там у нас первые появляются в начале июля? Сыроежки? Точно! Я помню. А к концу месяца подберёзовики, подосиновики пойдут. Они вкусные. Что-то мне есть захотелось от этих твоих разговоров. От картошки с грибами и я бы сейчас не отказалась. С лучком, ага. Большу-у-ю сковородку. Твою.
Я замолчала, слушая звуки. Его тихое дыхание.
Последний раз мы говорили по-настоящему, когда папа ещё понимал где находится, кто он, кто я. В тот день он выглядел таким бодрым, таким жизнерадостным.
Он врал, что ему нравится в хосписе. «Шумно. Люди. Ещё и бесплатно». Я кивала, упрямо умалчивая про две тысячи в день, плюс памперсы, плюс специальное питание, плюс лекарства. Но мы оба понимали, что это всё равно дешевле, чем платить приходящей сиделке. И всё равно лучше, чем в четырёх стенах дома, но в одиночестве.
Когда я его привезла, мне ещё казалось, что он поправится, хотя врачи говорили: не дотянет и до лета, мозг сильно поражён. А он ничего, дотянул. Словно не мог пока умереть. Словно его здесь что-то держало, какое-то незаконченное дело, о котором он мне пытался рассказать в тот день. Но к нему пришли друзья, бывшие коллеги, я заторопилась. И это так и повисло недосказанным — что-то произошедшее в тот день, когда у него случился первый приступ и он за рулём потерял сознание.
Теперь он то приходил в себя, то неделями пребывал в забытьи. И я не знаю какие моменты мне нравились больше: даже когда приходил в себя, меня он больше так ни разу и не вспомнил.
Что бы ты знал о чувстве вины, Алан Арье!
Узнаёт меня отец или нет, в памяти он или в беспамятстве… А две тысячи в день, плюс памперсы, плюс…
Я сцепила зубы. Выдохнула.
Но ты прав: всё это сраное дерьмо! Я жива. Я поправлюсь.
Я должна.
— Я справлюсь, пап, ты не думай. Вообще ни о чём плохом не думай. Особенно о деньгах. И не переживай из-за меня. Честное слово, я выкручусь. У меня даже есть план. Который, правда, чуть не сорвался, — горько усмехнулась я, — но ещё в силе. Ладно, пап! Не скучай! До встречи! Приеду, как смогу. Пока!
Я отключилась, попрощавшись с Ириной Палной.
И решила заодно переделать все дела сразу.
Набила сообщение и на работу, что меня пока не будет.
Просто из вежливости. Не думаю, чтобы меня там потеряли. Такие мелкие курьеры, студенты, как я, со своими машинами, работали по «живой очереди» сдельно, как в такси: кто приехал, тому и дали работу. Приехал снова — очередная заявка твоя. Не приехал — никто и не заметит, желающих всегда было полно.
Отправив сообщение, я оглянулась.
В комнате по-прежнему никого не было. Камин почти прогорел. Дождь так и поливал. Гостиная всё так же была прекрасна. Камень. Дерево. Свечи, стилизованные под настоящие. Кованный металл. Две маленьких злобных горгульи по краям каминной полки.
И, затаив дыхание, словно совершаю что-то постыдное, я ткнула в иконку сайта, спрятанную в далёкую папку, подальше от чужих глаз.
Набрала логин, пароль. Замерла…
Восемь новых сообщений.
Волнуясь до дрожи, открыла первое. Пробежала глазами.
Кто?! Сколько?! Да пошёл ты! Да сам ты бледная! И не спирохета, а трепонема, неуч!
Я расстроилась: вот что за люди! И как раз собиралась удались оскорбительное сообщение, когда над ухом прозвучал мужской голос.
— Мои последние слова были «Да можешь не возвращаться!»
Я дёрнулась от неожиданности.
И выронила телефон.
Глава 16. Ника
— Простите, что? — прижала я руку к груди, перепугавшись.
С трудом переведя дух, превозмогая боль, потянулась за упавшим телефоном и в ужасе застыла… тот лежал экраном кверху, светясь омерзительным сообщением и подозрительным логотипом сайта, словно изнанкой моей жизни.
И мужская рука подхватила его первой.
— Я кое-что понимаю про чувство вины, — протянул мне телефон Алан Арье. — Последние слова, что я сказал жене, были «Да можешь не возвращаться!»
Чёрт побери! Сердце колотилось так, что, казалось, сейчас выпрыгнет.
Видел? Или не видел? Успел прочитать? Или нет?
Мне и так было невыносимо стыдно, неловко и неуютно рядом с ним, а теперь ещё это. И в такой неподходящий момент, когда он решил вдруг поделиться наболевшим.
— Вы поссорились? — не смела я поднять на него глаза, следя только за руками и покраснев, наверное, до кончиков ногтей.
Фак, фак, фак!
— Я не простил себе не её смерть, — налил он вина в два принесённых стакана. В один добавил воды, вставил широкую коктейльную трубочку, подал к самой груди, чтобы мне не пришлось тянуться. — Она не на моей совести, — пружинисто опустился в мягкое кресло со своим стаканом в руке.
От него пахло дождём, словно он только что пришёл с улицы. И вид у него был расслабленный и даже благодушный, если это слово вообще можно применить к Алану Арье. Я физически чувствовала, как он удивлённо буравит меня глазами, пытаясь понять, что не так, но ничего не могла с собой поделать, чтобы исправить неловкость.
— Что же вы себе тогда не простили?
Поймав губами трубочку, я поспешно сделала несколько больших глотков.
— Того, что был зол и не думал, как сильно её ранили мои слова. Что начал ту ссору, после которой она ушла. Что не остановил её, не попросил прощения, не обнял, даже не повернулся, когда, стоя в дверях, она сказала: «Скоро вернусь». И это я уже не смогу исправить. Но хочу найти того, кто оставил её умирать, и мне всё равно, что будет потом.
— Почему всё равно?
Я всё же глянула на него исподлобья. И только рот, наверное, не открыла от потрясения. Святая инквизиция! Как же он был хорош! Задумчив. Слегка отрешён. И до дрожи красив. Эти слегка взъерошенные, упавшие на лоб тёмными прядями влажные волосы. Небрежно расстёгнутый ворот рубашки. Рельефная грудь. Брутальная щетина. Расслабленная поза. Хрустальный бокал в длинных пальцах. А какой взгляд! Люцифер нервно грызёт ногти в сторонке.
Таинственный, пронзительный, опасный.
В его глазах пороховая синь. В его глазах тлеющий вулкан.
Чиркни — и вспыхнет. Тронь — и обожжёт. Загляни — и спалит дотла.
Когда мы первый раз встретились, его взгляд был мёртвым, пустым, безжизненным, а теперь словно ожил. Блестит. Горит. Жжёт!
— Потому что мои последние слова были «Да можешь не возвращаться!» — повторил он с нажимом, а может, с лёгкой обидой. Наверное, ему показалось, что занятая своими неизвестными ему переживаниями, я слушала невнимательно.
А я — внимательно. Просто как тут сосредоточишься, дорогой граф! Вы неотразимы до боли в глазах.
И как назло то одно, то другое.
Я едва сдержалась, чтобы не выдавить из себя очередное «простите».
От опрометчивого поступка меня спасло вино. Оно вдруг прокатилось по пустому желудку, как шар для боулинга, выбивая страйк.
Я поспешно прижала руку к животу и умоляюще посмотрела на хозяина дома:
Пожалуйста, не надо меня дотла! Я просто есть хочу.
— Вы же не могли знать, что они окажутся последними.
Утешительница, скажем прямо, из меня вышла не очень. Но прощение я себе, кажется, вымолила: осталась жива. И с тоской посмотрела на остывший суп. Пусть он выглядел не таким аппетитным, как Алан Арье, по верху плавали застывшие жиринки, бульон был жидковат, но я должна быстрее поправиться и бежать отсюда. А еда — Вы снова правы, чёртов граф! — скорейший путь к выздоровлению.
