откуда она узнала, что я намеревался от этой фенечки сразу после ее ухода избавиться?
— А вы с Марианной давно встречаетесь? — не смолкает она.
Женщины — коварные существа. К самым неприятным вопросам они переходят, когда убедятся, что ты лишен возможности сбежать.
— Относительно, — уклончиво отвечаю я и, поняв, что придется идти на жертвы и срочно, сквозь зубы предлагаю: — Включить тебе музыку?
Маша радостно заглатывает наживку и уже секунд через пять вопит:
— О-о-о, моя любимая песня! Сделай погромче, пожалуйста!
С поистине библейским смирением в сердце я прибавляю громкость, и когда салон оглашается жутко фальшивыми нотами, похожими на писк спаривающихся кроликов, думаю о том, что мы с Машей по-разному понимаем слова «любимая песня». Для меня любимая песня — это крупица золота в безвкусных песках радиостанций, для нее — каждый второй трек. К прискорбию для моих барабанных перепонок.
Истошные писки крольчат смолкают одновременно с окончанием песни и не пытаются возобновиться, даже когда начинается вторая.
— А все-таки… — Повернувшись ко мне, Маша щурится. — Как вы с Марианной познакомились?
— Она голосовала на улице поздно вечером, — сдаваясь, отвечаю я. — Я ее подвез, и мы разговорились.
— О, я тоже голосовала в этом году! За республиканцев.
— Голосовала — это ловила такси.
— А-а… Поняла. Марианне с тобой очень повезло. Ловить такси на улице поздно вечером одной все-таки небезопасно. А когда вы впервые поцеловались?
— Я бы предпочел это не обсуждать, — бормочу я, в очередной раз дивясь Машиной прямолинейности. Едва ли ей стоит знать, что мы с Марианной переспали раньше, чем поцеловались.
— Ясно. А помнишь наш с тобой первый поцелуй?
Нахмурившись, я стискиваю руль. Дружить с Машей — это все равно, что ходить по минному полю.
— Наверное, уже не помнишь, — вздыхает она. — А я — да. Дул сильный ветер, и ты отдал мне свою толстовку, а сам страшно мерз, хотя вида не подавал…
Я хмурюсь старательнее, чтобы ни в коем случае не дать памяти подбросить картинки тех самых воспоминаний, но как выясняется — бесполезно. Из далеких и черно-белых, они становятся четкими и цветными настолько, что я могу чувствовать запах дождя в воздухе и аромат ее волос.
Тимур, прижмись ко мне. Не хочу, чтобы ты заболел.
Не веря своему счастью, я подошел к ней и обнял. Давно хотел, но не решался, а тут такой повод выдался — ничего и придумывать не нужно. Маша уткнулась носом мне в грудь и стала дуть, пытаясь согреть. А внутри меня и без того полыхало, особенно когда она задрала нос и спросила: «Ну, как? Лучше?». Тогда все и произошло. Я наклонился к ней и поцеловал.
— Нет, не помню, — ворчу я, встряхивая головой. — Дед, кстати, твой на меня не накинется, если увидит? Или тебя лучше пораньше высадить?
— Не волнуйся, я тебя в обиду не дам. Вы с ним, кстати, обязательно поладили бы, если… — Запнувшись, Маша краснеет.
— Если бы, что? — Не удерживаюсь я от любопытства, глядя, как она теребит края шорт.
— Ничего. Мусс из крабов все равно больше не актуален.
Я начинаю думать, что чем-то ее обидел, но потом она восторженно вопит: «О-о, моя любимая песня!». И остаток пути я снова чувствую себя фермером-селекционером.
До знакомых ворот с мордой льва остается каких-то метров сто, когда рядом с нами, поравнявшись, тормозит черный гелендваген АМГ. Тот самый, на котором как-то раз приезжала Маша. Боковое стекло опускается, и из него на меня смотрит лицо ее деда. Видел этого старика однажды, но запомнил навсегда.
— Смотрю, внучка моя вызвала Убер, — ворчит он, оценивающе глядя на меня.
— Дедуль, это Тимур! — пищит Маша. — Которому ты челюсть грозил сломать и передник надеть, если отправит меня в официантки.
— Да понял я. — Он делает короткий кивок, указывая на ворота. — Залетай-ка ненадолго, Карлсон. Потолкуем.
Glava 17
— Поезжай за дедом и ничего не бойся, — успокаивающе говорит Маша, поймав мой растерянный взгляд. — Он такой же, как ты: собака, которая может лаять, но никогда не укусит.
Не знаю, что думает об этом ее дед, но лично мне становится обидно. Что значит, собака, которая никогда не укусит? И когда это я уж так сильно на нее лаял?
Заходить на чай не входило в мои планы, но и трусливо сбегать не хочется. Поэтому я, не забыв раздраженно вздохнув, следую за лощеной задницей гелендвагена до тех пор, пока ворота со зловещим скрежетом не смыкаются сзади.
— Вот и все, — бормочу я, глуша двигатель. — Добро пожаловать в склеп Адамсов.
Старик, успевший выйти из машины, бросает на меня насупленный взгляд.
— И как наш Карлсон свои долговязые шпалы не переломал, когда к тебе в окно сигал, Мария? Рост у тебя сколько?
— Сто девяносто, — зачем-то отвечаю я, несмотря на то, что оскорблен и идиотским прозвищем, и подобной манерой речи.
— Прямо как у моего зятя, — бормочет он себе под нос и смотрит на Машу. — Что улыбаешься, дитя солнца? Тащи своего таксиста в дом. Будем заряженную воду пить и шаманские хороводы водить. Шутка. Ты мясо, надеюсь, ешь?
Поняв, что этот вопрос адресован мне, я киваю. Какое отношение мой рост и пищевые привычки имеют к предстоящей беседе, и о чем, собственно, будет эта беседа, я пока не догадываюсь.
— Люба! — громогласно рявкает старик. — Наша травоядная на ужин плотоядного привела. Мечи на стол пироги. Разговор разговаривать будем.
— Видишь, — Маша ласково теребит мою руку. — Вы с дедом уже нашли общий язык.
Я ни хрена не понимаю и лишь беззвучно матерюсь себе под нос. Подружился, блядь, на свою голову. Не знаю, что хуже: есть пироги с ее дедом или разглядывать леопардовые трусы.
— Проходите, пожалуйста, — благожелательно улыбается с порога светловолосая женщина, видимо, та самая Люба. — Вы тот самый Тимур?
Она выглядит настолько вменяемой, что меня расслабляет. Если вдруг что-то пойдет не так — попрошу ее вызвать полицию. Немного напрягает «тот самый», но в условиях происходящего вряд ли стоит заострять на этом внимание.
Маша, едва войдя в дом, куда-то уносится и возвращается с зажженной щепкой в руках.
— Нужно окурить дом пало санто, — поясняет она, пританцовывая и маша ей в воздухе. — Чтобы создать
