Я посмотрел на двух женщин, и мое сердце остановилось. Во рту пересохло, а по позвоночнику, несмотря на полуденное солнце, пробежал холодок. На круговой дорожке был припаркован белый фургон с синей эмблемой Роял Стандарт.
Я уже видел этот фургон раньше. Мне не нужны были записи камер наблюдения Лео, чтобы понять, что это тот же фургон, та же эмблема. И он был здесь, во дворце.
Мое сердце билось о ребра. Мои шаги были длинными и быстрыми. Ужас и страх толкали меня вперед.
Этот визит был незапланированным. Никто не знал, что я буду здесь прямо сейчас. Я даже не сказала Каспиану. Все знали, что Уинстон был госпитализирован. Это означало, что кто бы ни был в том фургоне, он приехал за Сэди.
Я схватил ее. Обхватил ее тело руками, поднял и побежал с ней, не останавливаясь, пока мы не оказались внутри дворца.
Ее руки были на моей груди, она толкалась и толкалась. Она отстранилась от моего тела. Ее глаза были полны ярости, а грудь вздымалась. Я все еще переваривал последние тридцать секунд — да что там, последние тринадцать часов, — когда Сэди что-то сказала. Я понятия не имел, что именно. Я услышал только ее голос, пробившийся сквозь пульс, бьющийся в моих ушах.
— Какого черта, Грей? Что все это значит?
Я повернулся к ней лицом, сглатывая. Как я мог это объяснить? Они собирались убить тебя, — не похоже, что это правильные слова для человека, который понятия не имеет, кто они такие.
Она бросилась обратно за дверь.
Я побежал за ней, остановился — дыхание замерло, сердце замерло — и увидел, как она машет на прощание девушке, с которой разговаривала раньше. Девушка забралась в фургон, и тот уехал.
Солнце все еще светило. Птицы все еще пели. Не было ни вспышки огня, ни выстрела, прозвучавшего в воздухе.
Ничего не произошло.
Сэди все еще была здесь.
Мы оба были все еще здесь.
— Кто это был? — спросил я, мой голос был тверд как камень. Мое сердце бешено колотилось в груди, пока я ждал ее ответа.
— Прачечная, — сказала она, как будто в моем вопросе не было тяжести смерти. — Они приходят раз в неделю за полотенцами и простынями. А что?
Потому что кто-то в таком же фургоне, как этот, убил Лиама.
— Где вы их нашли?
— Уинстон нанял их. Я просто вмешиваюсь, когда пятно не выводится, — она улыбнулась, но слабо. Она боялась меня.
А почему бы и нет? В ее глазах я вел себя так, будто мне место в психиатрической больнице рядом с Уинстоном.
— Что только что произошло? Что это было? — тихо спросила она, морща брови.
Она хотела получить ответы, и она их заслужила. Но эти ответы не имели значения. Уже нет. Это была ложная тревога. Она была в безопасности. Я все ей объясню. Со временем. Сейчас мне нужны были ответы на свои вопросы.
Я выпрямился.
— Скажи мне, кто они, и я убью их. Я убью их всех.
Ее лицо опустилось, и воздух между нами изменился. Он сгустился.
— Это всего лишь прачечная, Грей.
— Я говорю не о них.
Она отвернулась. Я чертовски ненавидел это. Мне не нужен был ее позор. Ни в чем из этого не было ее вины.
— Я никогда не видела их лиц.
За последние двенадцать лет не проходило и дня, чтобы я не думал о той ночи на мой девятнадцатый день рождения, чтобы я не жалел, что взял ее с собой в лес. Мне было интересно, как бы все изменилось, если бы я не был так беспечен с ней. Была бы она тогда в безопасности? Смог бы я избежать тюрьмы? Были бы живы мои родители? По ночам, в тишине и темноте, призраки моих решений преследовали меня. Демоны того, что я сделал или не сделал, проникали внутрь меня и горели в моей крови. Я не был хорошим человеком. Но я хотел быть хорошим для нее.
Я хотел все исправить.
Мне нужно было это исправить.
Она заслуживала счастья. Даже если это было не со мной.
— Теперь все кончено. Никто и никогда больше не причинит тебе боль.
Она подняла взгляд, в котором была темная смесь боли и гнева.
— Не давай обещаний, которые тебе не суждено выполнить.
Ей было больно. Я заслужил это.
— Ты мне не доверяешь.
Сэди напряглась и огляделась. Я чертовски ненавидел это. Ненавидел этот далекий взгляд в ее глазах. Ненавидел расстояние между нами.
Я погладил ее по щеке, и она вздрогнула.
— Я все исправлю, — казалось, что земля поглощает меня.
Несколько секунд она не двигалась. Казалось, что она даже не дышит. Ее губы разошлись, но ничего не вышло. Затем, наконец:
— Ты не можешь, — она покачала головой, затем насмешливо улыбнулась, слабая улыбка растянула ее губы. — Есть вещи, которых ты не знаешь… — ее голос растворился в ее мыслях. В ее глазах мерцало страдание, когда она смотрела на мое лицо, ища чего-то: понимания… надежды… прощения за то, что преследовало ее мысли. Я не мог сказать.
— Каспиан рассказал мне о твоем сыне, — я сузил глаза, удерживая ее в неподвижности, давая ей понять, что я имею в виду то, что сказал. — Я помогу ему тоже, — я засунул руки в карманы, чтобы подавить желание прикоснуться к ней. — Как я раньше не знал о нем?
Ее глаза закрылись, как будто я дал ей пощечину. Ее дыхание сбилось, затем она прочистила горло, чтобы скрыть это, когда она снова открыла глаза.
— Уинстон сказал всем, что он принадлежит служанке, что она заболела во время беременности, и я поехала, чтобы помочь позаботиться о ней. Я выглядела как сострадательная королева, и он получил свое алиби, — в ее словах чувствовалась осторожность, как будто она не была уверена, как их произнести, потому что никогда не говорила их раньше.
Я вышел из тюрьмы почти семь лет назад. Ребенку должно было быть по крайней мере столько же. Я бы знал, если бы она вдруг исчезла на девять месяцев.
— Что случилось с этой служанкой?
— Она умерла во время родов, — ее взгляд упал на землю, а голос стал мягким, таким, каким говорят, вспоминая любимого человека. — По крайней мере, мы рассказывали именно эту историю.
Мы жили секретами, и мы умерли из-за них. И так же поступал любой, кто представлял угрозу.
— Где он сейчас?
— Где-то в загородном доме. Когда мы едем, мне всегда завязывают глаза. Я знаю, что поблизости есть вода, потому что мы путешествуем на лодке, и он не в Айелсвике, потому что мы также путешествуем на самолете. Я пробовала считать секунды в уме, но это слишком далеко. Есть женщина, которая заботится о нем. Она думает, что мы посещаем его из какого-то благородного долга перед его умершей матерью.
Это был еще один удар, который нанесло ей Братство — быть матерью, не имеющей возможности свободно воспитывать своего ребенка и не знающей, где он находится.
— А его отец? Она думает, что он тоже умер?
Конечно, она не верила, что ребенок принадлежал Уинстону.
— Мы сказали ей, что он в тюрь… — ее слова оборвались. Она прочистила горло и подняла подбородок, как бы осознавая ошибку, которую чуть не совершила.
Весь воздух покинул мое тело.
— Что вы ей сказали, Сэди? Ты сказала ей, что его отец был где?
В тюрьме? Точно так же, как я был бы в тюрьме, если бы она была беременна моим ребенком.
Нет.
Не может быть.
— Или, может быть, я трахну тебя без презерватива. Наполню тебя и заставлю чувствовать, как я стекаю по твоему бедру всю оставшуюся ночь.
Она разрывалась между ответом и бегством. Она боролась. Это было видно по ее глазам, по каждому вычисленному вздоху, по всему ее лицу.
— Сколько ему лет? — спросил я, хотя нутром знал ответ. Как я мог быть таким слепым?
Ведь это было один раз, и она принимала противозачаточные средства. Потому что я верил, что наша любовь будет сильнее, чем тайна. Потому что я никогда, за всю свою душевную боль, не верил, что Сэди могла бы скрывать от меня что-то подобное. Потому что скрывать это от меня было равносильно предательству.
Между нами повисла тяжесть, омрачившая солнечное небо, сдавившая мою грудь и заставившая колени почти подкоситься.
