Ознакомительная версия.
Друзей она заранее предупредила, конечно же. Чтобы никаких вопросов, ни ахов, ни вздохов не было. И удивленно-горестных лиц тоже. Гуляйте, веселитесь, как будто Витя благополучно отслужил и домой вернулся. И девчонок звать не надо. У девчонок душонка все равно бабья, жалостливая, увидят Витю, какой он стал, и не удержатся, все эмоции на лицо выплеснут.
Ребята изо всех сил старались, конечно. Хорошо посидели, душевно. Смеялись, песни под гитару пели, Высоцкого слушали. А потом ребята ушли, и надо было как-то начинать жить… То есть с бедой жить. И в горестном ожидании. И с безумной надеждой на чудо – а вдруг пронесет?
Она каждое утро, как обычно, уходила на работу, а Витя оставался дома. Чуда не получалось, Витя таял на глазах. Но держался молодцом, если можно употребить для его состояния это дурацкое выражение. Грустный такой молодец. Сам о себе все понимающий. Она однажды не выдержала, разрыдалась на кухне, и он попросил чуть грубовато:
– Не надо, мам. Пожалуйста. Мне от твоих слез не легче. И знаешь что, мам? Я тебе сейчас скажу, только ты не говори ничего в ответ, ладно? В общем, потом… Ну, когда со мной это случится… Ты тоже сильно не плачь, ладно? Мне спокойнее, когда ты не плачешь. Я буду оттуда на тебя смотреть и радоваться, что ты не плачешь…
Собралась в кулак, закивала головой, соглашаясь. И больше при нем не плакала.
А однажды он на чердак поднялся. Долго там пробыл, потом спустился на кухню, показал ящик с красками:
– Смотри, высохли… Я поработать хотел, а краски высохли. И кисти тоже.
– Вить, я завтра новые куплю.
– Да не надо, я сам.
– Но это же надо в город ехать! Тебе трудно!
– Ничего, меня Женька отвезет. Ему отец старый «Москвич» отдал, завтра с утра с ветерком и прокатимся. Осточертело уже дома на диване валяться.
На следующий день Витя заявился домой только к вечеру. Она беспокоилась, выглядывала на дорогу, не едет ли Женькин «Москвич»… И проглядела. Услышала голоса во дворе, выскочила на крыльцо…
Витя приехал не один. По двору рядом с ним шла то ли девочка, то ли женщина очень странного вида. Небольшого роста, в свободном сарафане, открывающем субтильные покатые плечики. Было в этих плечиках что-то детское, уныло трогательное, жалкое. Может, потому, что сарафан был слишком свободным. Ей даже подумалось поначалу – странная какая нынче мода у девчонок… А потом вдруг увидела – какая там мода, господи Исусе! Девица-то беременная! Причем весьма основательно беременная, месяцев шесть, не меньше!
А Витю ее удивление даже позабавило. Подтолкнул девицу к ней под локоток, произнес весело:
– Познакомься, мам, это Анна! Правда, она забавная? Голодная была, мы с Женькой в кафе ее накормили. А потом выяснилось, она не только голодная, но ей и жить негде. Пусть у нас поживет, ладно? Куда ж она со своим животом? Ты ведь не против, мам?
– Но как же… А впрочем, как хочешь… Как скажешь, сынок…
– Спасибо, мам. Я же знаю, ты у меня добрая. Не бойся, мы тебе не помешаем.
– Мы?!
– Ну да. А чего ты удивилась? Да, она в моей комнате будет жить. И Анне хорошо, и мне веселее. Буду ей с утра овсянку варить и морковный сок делать. Беременным Афродитам надо обязательно пить морковный сок.
– Почему… Афродитам? – переспросила совсем уж бестолково, с опаской глядя на сына.
– А вот почему! Смотри! Оп-ля!
И сдернул с головы Анны легкую косынку, стягивающую тугим узлом волосы на затылке. И они посыпались по плечам, по спине… Да, именно посыпались, как монеты, по-другому и не скажешь. Очень эффектно получилось. Феерично. Сногсшибательно. Длинные упругие локоны вмиг окутали девушку кипящей пеной, нежно-белой, слегка подсвеченной золотом изнутри. И впрямь – Афродита… Чистая Афродита! Господи, но откуда? Еще и беременная?
– Да, красиво… – только и смогла произнести, покосившись на восторженное лицо сына. – А сколько вам лет, Анечка?
– Семнадцать… – впервые подала голос беременная Афродита, глянув на нее сквозь пряди настороженно, как волчонок.
– Семнадцать! О-о-х, этого еще не хватало… Ребята, да вы что? Анечка, тебя ж родители потеряли, наверное?
– У меня нет родителей. Я одна. У меня вообще никого нет. И никого никогда не было.
– А ребенок…
– А ребенок мой. Но все равно – никого у меня нет и никогда не было!
Голос у девицы тоже был настороженным. Даже слегка хамоватым. И говорок такой… Простоватый, без оттенков хорошего воспитания. И с хамским, но пугливым намеком – вы, мол, как хотите, уважаемая, но меня Витя сюда привел… И потому с места не сойду, и вопросы ваши тоже для меня ничего не значат. И взгляд такой же, под стать голосу. Нехороший взгляд. Испуганный. Порочный. Усталый. Взгляд женщины, прошедшей Крым, Рим и медные трубы.
Так и стали они жить – вместе с беременной Анной-Афродитой. Странная эта была жизнь, если не сказать хуже. Витя поселил ее к себе в комнату, притащил туда раскладушку. Она как-то заглянула к нему, уходя на работу, – чуть не расплакалась. Анна, как барыня, возлежит на Витиной кровати, разметалась во сне, пузом кверху, вся в своих белых кудрях… А он рядом с кроватью на раскладушке, скукожился в неудобной позе, голые ступни поджал утюжком. Подошла на цыпочках, накинула на ступни одеяло, он проснулся, пробурчал сердито:
– Мам, ты чего?
На секунду бросился гневливый импульс в голову, захотелось разом прекратить этот абсурд, да вовремя сдержалась, прикусила язык. Ладно, мол. Пусть Витя живет, как ему нравится. Пусть кого угодно в дом приводит, пусть всех бездомных подозрительных девиц вокруг себя соберет, лишь бы жил.
Хотя на самом деле справиться с собой было ой как трудно. Все время хотелось эту приблудную Афродиту взашей прогнать. И даже не из ревности, а из чувства попранного человеческого достоинства. Тоже, устроила себе ночлежку в приличном доме! Пользуется добротой ее умирающего сына, шалава порочная…
Что девица порочна, было видно невооруженным глазом. Нет, это не был вызов-порок, это был, скорее, порок-жертва. Но, как говорится, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Порок, он и есть порок, его во всем видно. В манере держаться, во взгляде, в улыбке. Нет, не похожа она была на Афродиту. Афродита все ж богиня любви, воплощение женственности, а эта дворняжка… Подумаешь, волосы от природы красивые. Зато выражение лица пришибленное и в то же время агрессивное, будто на нее вот-вот нападут с кулаками, и надо будет хитро нырнуть в укрытие. А когда смеется – вообще хоть святых угодников выноси… Семнадцать лет девчонке, а смех такой… с весьма специфической пошлой хрипотцой, как у старой проститутки. Прямо мороз по коже. И сразу приходит странное ощущение – будто в спектакле абсурда участвуешь. Этакая горестная мистическая феерия – умирающий сын, беременная Афродита… Даже плакать не плачется. Стыдно как-то. Одно испуганное недоумение внутри, забирающее последние силы.
Ознакомительная версия.
