Я пообещала Наоми, что не воспользуюсь окном, чтобы проникнуть в детское отделение. Но в последний раз, когда я проверяла: коридор определенно не являлся окном, а коридор ведет прямо в детское отделение. Я просто никогда им не пользуюсь, потому что он рядом с комнатой Софии, и это единственное место, где Наоми будет искать меня, если увидит, что я отсутствую в кровати. Я кладу подушки под одеяла на своей койке, вытаскиваю из-под матраса четыре оставшиеся упаковки желе, которые накопила, и выскальзываю за дверь. В коридорах тихо. Я приспосабливаю стаканчики с желе, засунув их в свой бюстгальтер. Останавливаюсь, чтобы полюбоваться своей немаленькой, разноцветной грудью и чувствую одинокую слезинку, вытекающую из глаза. Красивая.
Но вернемся к делу. У меня есть немного желатина, который нужно засунуть в горла нескольких детишек. Мне только нужно попасть за угол и я…
Шиплю и прижимаюсь к стене. Мимо проходит группа интернов, которые несут кофе. Я быстро подавляю порыв стать радикальной. Безусловно, я хочу скользить за ними по полу в своих тапочках, как Джеймс Бонд, тихо и плавно, но я также хочу увидеть детей. Слишком многое зависит от этого. Поэтому я, как прихрамывающий, первоклассный обычный шпион крадусь за ними, делая при этом пируэты.
И именно тогда я слышу это. Такой звук, словно где-то вдалеке умирает кот, но когда я все ближе и ближе подхожу к детскому отделению, понимаю, что это человек. Кто-то кричит, будто его разрывают на части. В пустом коридоре это звучит невероятно жутко, и я начинаю думать, что, возможно, моя жизнь превратилась в фильм ужасов, и девочка с длинными, черными волосами увеличит мой телефонный счет, поскольку позвонит мне сказать, что я умру через семь дней, но затем позади меня раздается шарканье шагов, и я прячусь за каталкой. Наоми и несколько медсестер, задыхаясь, торопятся на крик.
— Кто забыл проверить ее показатели? — спрашивает одна из медсестер.
— Никто не забыл. Фенвол сказал полностью игнорировать изменение, — пыхтит Наоми. — Но вместо этого кто-то обязан был дать ей Паксил[8]. Триша?
— Это не я! — настойчиво утверждает Триша. Первая медсестра вздыхает.
— Господи, Триша, опять…
— Вы знаете, как сложно ее убедить принять таблетки? Когда она такая? — шипит Триша.
— Ты хотя бы позвонила ему?
— Конечно! Он единственный, кто может ее успокоить…
Они пробегают мимо и оказываются вне пределов моей слышимости. Должно быть, они говорили о другой Софии. Льстивая, которую я знаю, всегда слушает медсестер. Они ее любят. Она точно никогда не отказывалась принимать лекарства.
Я медленно подхожу ближе к двери, из которой доносится крик. Медсестры закрыли ее, но сквозь стены все слышно.
— Почему ей разрешили уйти? — раздается крик. — Почему ей разрешили, а мне нет? Я хочу уйти! Отпусти меня! Не трогай меня! Убери от меня свои руки, грязная сука!
Я узнаю этот голос. София. Но это не может быть правдой. София не может так грубо и жестоко разговаривать…
— Я ненавижу ее, я ненавижу всех вас! Я чертовски ненавижу тебя! Отойди от меня! Оставь меня в покое!
Все слова звучат так неправильно. Я тихонько всматриваюсь из-за угла в крохотную щель окна, которое незащищено занавеской. Мне видно совсем немного: ноги Софии, колотящие по кровати, пока медсестра пытается ее удержать. Вижу, как подходит Наоми со шприцом в руке. София борется, ее кровать трясется, поскольку она сильнее бьет по ней ногами. А затем ее ноги двигаются медленнее. Крик становится более тихим, хриплым, я едва слышу ее через стекло.
— Пожалуйста, — всхлипывает София. — Пожалуйста. Я хочу, чтобы Талли вернулась. Пожалуйста, просто верните мне Талли.
Одна из медсестер направляется к двери. И я отступаю за угол. Сколько бы любопытство ни сжигало меня изнутри, я не могу больше подслушивать, а то окажусь в дерьме поглубже, чем смотритель слонов в цирке. Я поднимаюсь по лестнице, которая ведет в детское отделение, не оглядываясь назад. Беспорядок, который устроила София, является идеальным прикрытием — у входа даже нет охранника. Спальная комната заставлена кроватями; на каждом изголовье красуются наклейки и разноцветные рисунки губкой. Игрушки и книги кучей лежат на полу, а мягко попискивающие мониторы светятся в темноте.
Джеймс первым замечает, что я пришла. Он садится и тихонько шепчет:
— Айсис? Это ты?
— Да, — шепчу я. — Привет.
Он показывает на мою грудь, его лысая голова сияет в слабом свете от монитора.
— Что у тебя с грудью?
— У меня всегда были такие формы!
Джеймс закатывает глаза. Я смеюсь и сую ему стаканчик с желе. Он открывает упаковку и выхлебывает его залпом. Я медленно подхожу к кровати Миры и аккуратно помещаю желе на ее лоб. Она сонно открывает глаза и стонет:
— Айсисссссс. Холодно же.
— Тогда поторопись съесть его.
Они нетерпеливо набивают сахаром свои рты, а я прочищаю горло, пытаясь подобрать слова для прощания.
— Слушайте, — произношу я. — Меня завтра выписывают.
— Ты уходишь? — фыркает Мира.
— Да. Мне стало лучше, — улыбаюсь я. — Прямо как вы и хотели.
— Я не хочу.
— Ты хочешь. Хочешь и не смей позволить мне поймать тебя на том, что это не так.
— Ты будешь навещать нас?
— Небо светло-голубого цвета? Конечно же, буду! — я даю ей щелбан. — Вместе с игрушками. Я собираюсь принести несколько крутых, новых игрушек на твой день рождения и на день рождения Джеймса, и на день рождения Мартина Лютера Кинга, и на мой день рождения, потому что, если честно, эти потрепанные, маленькие, подержанные игрушки не соответствуют вашему титулу.
Мира ухмыляется. В коридоре зажигается свет, и я ныряю за ее кровать.
— Охранник! — восклицаю я. — Дерьмо! Хватаем грибы. Шиитаке[9].
— Шиитаке, — повторяет Джеймс. Я даю ему подзатыльник.
— Эй! Это плохое слово.
— Но это гриб! Нет ничего плохого в грибах!
— Ты играл в Марио? В грибах все плохо.
— Он идет сюда, чтобы проверить, — шипит на меня Мира. Охранник так близко, что я слышу бряцание его ключей.
— Ладно, все успокоились. Не паникуем. Огосподичтояделаюсосвоейжизнью. Не паникуем!
— Мы не паникуем! — настаивают они вместе.
— Точно! Хорошо! — выдыхаю я через нос и бросаюсь к окну. Мне всегда было сложнее спускаться вниз, чем залезать наверх, но это единственное место в комнате, где можно спрятаться; каждый предмет мебели здесь предназначен для ребенка, поэтому очень маленький. Я открываю окно и прыгаю, зацепляясь кончиками пальцев за подоконник. Мои конверсы скребут по цементной стене, холодный, зимний воздух пощипывает мою задницу, которая висит в четырнадцати футах над верной смертью, ну, или, по крайней мере, над сломанными коленными чашечками. В полнейшей тишине скрипит открывающаяся дверь. Детки хорошо притворяются спящими.
