— Обергруппенфюрер Раухмансберг, к вашим услугам. Для меня огромное удовольствие снова побывать в Париже. Я всегда восхищался вашей культурой и утонченностью. Хотя бы это вино — какой аромат! Какое удовольствие вдыхать нежный, изысканный запах после вони, которой я надышался на Востоке. А эта утка, — сказал он, наклоняясь над своей тарелкой, — какой упоительный запах и вкус.
Арман знал, что прессованная утка была фирменным блюдом ресторана. Мясо утки обдирали с костей и держали под прессом, чтобы отцедить кровь.
— Вы служите на Востоке? — вежливо спросил Арман.
Обергруппенфюрер с наслаждением ел утку, и подбородок его блестел от жира; он подвязал вокруг шеи носовой платок и, прежде чем ответить Арману, развязал его и вытер им рот.
— Да. Здесь я на несколько дней в отпуске. Такое счастье оказаться среди цивилизованных людей после этих грязных евреев. А вы, месье…
— Жолонэй.
— О, вы знаменитый месье Жолонэй! Рад познакомиться. Я купил несколько ваших белых бутылочек для своей сестры, а ваш одеколон был для меня просто спасением.
— Извините? — удивленно спросил Арман, сделав глоток чудесного «Марго».
Немец улыбнулся. — Когда ветер дует в определенном направлении, несет такою вонью, что просто нечем дышать. Даже крепкий человек может почувствовать дурноту. И я всегда ношу с собой надушенный носовой платок.
— Но откуда же этот ужасный запах?
— Как так откуда? — недоуменно переспросил сосед. — От трупов, разумеется.
— Трупов?!
Грузный немец нахмурился и посмотрел на Армана с некоторым подозрением, потом резко выпалил: — Евреи! Трупы грязных евреев! — и, повернувшись к Арману спиной, заговорил с соседом с другой стороны.
К горлу Армана подступила тошнота. Утка на тарелке представилась ему куском трупа замученной птицы, вино выглядело угрожающе кровавым. «Этот человек — безумец», — подумал Арман. Он вспомнил умное доброе лицо мадам Дю Пре. Отец обвинял его в слепоте, но все же он что-то сделал для евреев. Для горсточки евреев. Последовав совету своего знакомого, полковника немецкой армии, он сразу после оккупации уволил со своей фабрики всех евреев, выдав им тройное жалованье и посоветовав покинуть Париж. Это было еще до исчезновения матери Пьера. Благодарение Богу, он действовал достаточно быстро.
— Господа, внимание! — раздался вдруг резкий голос. Все настороженно замолчали. — Поприветствуем прибытие обергруппенфюрера СС Рейнхарда Гейндриха!
Все встали, выбросив правую руку в гитлеровском приветствии. В сопровождении двух адъютантов вошел Гейндрих — прямой, с резкими чертами лица. Он окинул комнату быстрым взглядом, задержав его на Армане, не присоединившемся к приветствию.
— Хайль Гитлер! — произнес он. — Садитесь.
Он поздравил Оберга, потом стал переходить от одного к другому, обмениваясь приветствиями и рукопожатиями. Когда Гейндриху представили Армана, глаза его блеснули.
— О, так вы тот самый Жолонэй, благодаря которому благоухают наши офицеры. Но я вижу — мы вам не по душе.
Арман замер, охваченный тревогой.
Гейндрих улыбнулся и положил руку ему на плечо. — Конечно, французский гражданин не обязан присоединяться к приветствию, введенному фюрером. Но это можно сделать из вежливости. Более того, я назвал бы это политическим жестом. Надеюсь, вы запомните мой совет? — Гейндрих почти незаметно подмигнул Арману.
Когда через несколько минут он покинул зал, все руки поднялись в прощальном приветствии, — поднялась и рука Армана. Через месяц Арман получил от немецких военных властей специальное разрешение на выезд из Парижа в Грас, где он должен был наблюдать за сбором цветов на своих полях лаванды и за отправлением сырья в Париж. 4 июня 1942 года Рейнхард Гейндрих был убит недалеко от Праги группой чешских патриотов. Арман узнал об этом позднее, но дата запомнилась ему навсегда: в этот день он впервые увидел Анну.
Девушка шла легкой походкой через поле цветущей лаванды, наклонялась, срывая цветок, и нюхала его. Ее движения были похожи на танец.
Ослепительно белокурая, она напомнила Арману Королеву Викингов, о которой он не вспоминал с тех пор, как они расстались. «Но эта — прекраснее! — подумал он, — совсем юная…»
Остановившись в своем удивительном танце среди цветов, словно вдруг смолкла отдаленная музыка, слышная ей одной, она обвила себя руками и замерла — сияющее видение в солнечном свете. С начала войны Арман не испытывал такого восторга — белокурая девушка явилась ему как воплощение радости и безоблачного счастья, красоты и гармонии, торжествующей юности. Она вздрогнула, словно кролик, увидевший охотника, и он понял, что она заметила его. «Если я подойду к ней, она испугается, — подумал Арман. — Но если проявить деликатность и уйти, то я больше никогда ее не увижу».
Он медленно подходил к ней, она не двигалась. Он боялся, что она вдруг кинется бежать, как лесной зверек, которого обнаружили в его укрытии. Но она оставалась неподвижной как статуя. Когда он подошел к ней вплотную, она опустила руки и смотрела на него, как будто притягивая к себе взглядом светло-зеленых глаз. Кожа ее была розовее яблоневого цвета. Девушка была так прекрасна, что Арман с трудом заставил себя заговорить с ней — ему хотелось молча созерцать ее светлую красоту.
— Мадемуазель… — начал он с запинкой, подумав вдруг, что она, может быть, не понимает французского. — Мадемуазель, простите, если я потревожил вас.
Она улыбнулась.
— Я испугал вас… — сказал он извиняющимся тоном.
— Немножко. Я подумала, что вы немец.
— Нет, я француз. Парижанин. Я подумал, что это вы — немка.
— Нет, я из Эльзаса. У нас все девушки белокурые. — Она улыбнулась ему и спросила: — Что вы делаете на этом поле?
— Это мое поле. А вы что здесь делаете? Нанялись собирать цветы?
— Я? — Ее смех прозвенел словно птичья трель. — Нет, месье, я не крестьянка. Я не знала, что это ваше поле — цветы заманили меня. Я тоже приехала из Парижа.
Его сжигало желание обнять ее, прижать к себе, но вместо этого он задал нелепый вопрос: — Вы здесь по делу?
— Да, — серьезно ответила она, — по делу. А вы кто?
— Арман Жолонэй. — Она отпрянула от него. — «Боже мой, подумал он, — что она обо мне слышала?»
— Духи Жолонэй!
Он кивнул, замирая от страха. Что она знает? Что она скажет?
— Я обожаю ваши духи! Вы великий человек!
Он почувствовал такое облегчение, что неожиданно для самого себя громко рассмеялся и никак не мог остановиться. Она тоже засмеялась, ее смех звенел как светлый ручей, бегущий по камушкам.
