Где родился?
– Зачем тебе эти данные? – прозвучало мягко спустя паузу. – Я же, вроде как, твой враг?
Уже не враг. Да никогда им и не был.
Вытянуть что-либо из Эггерта было совершенно невозможно, это я уже поняла. Можно спрашивать прямо, можно косвенно – результат один. Наверное, я бы даже чуть-чуть обиделась, но сделать этого мне не позволял ИИ.
Слева по курсу виднелся питьевой фонтанчик. Потемневший от времени, но с чистой чашей и удобным винтовым краном. С родниковой водой – я была в этом уверена.
Когда я остановилась, Пью остановился тоже. Добродушно съязвил:
– Еще одна сухая чаша?
Вместо ответа я наклонилась над фонтанчиком, повернула кран. И брызнула вверх вода.
Она была вкусной, холодной и свежей. Она была чудесной. Утоляя жажду, я мысленно отправила пространству знак одобрения. «Классно, здорово. То, что нужно!» – искусственный разум лучился довольством. Мне до сих пор было странно это ощущать – как радуется вокруг воздух. Или то, чем он пронизан.
После того как напился Эггерт, мы набрали воду в бутылку. Отчего-то верилось, что фонтанчики теперь будут попадаться повсеместно – ИИ понял задачу.
Вокруг делалось темнее. Почти незаметно еще пока, так как солнце не прокатывалось по зениту, но момент наступления ранних сумерек я уловила. Эггерт ждал моих шагов – он двинется следом, как только зашагаю я. Но я стояла на месте, рассматривала его, в который раз чувствуя непостижимую глубину этого человека. Его «капустные слои». Шутливые, мягкие сверху, наполненные болью в середине и ниже. Перемешанные со стальными листами. Кто он такой? Какой он? Пью позволял узнать о себе лишь то, что он желал раскрыть сам. Ни сантиметра глубже.
Не знаю, зачем я это сделала – неслышно подняла руку и провела перед его глазами. Может, чудо уже начало формироваться? Что, если Эггерт начал различать хотя бы пятна? Тени? Но чуть раскосые глаза никак не отреагировали на мой жест. Красивое лицо, печать сложных принятых решений в прошлом, непростая судьба. А теперь эта беспомощность. Куда его мотало? Что привело к слепоте? Теперь я была уверена, что раньше Пью был зрячим. Интуиция.
Он не спрашивал, почему мы стоим. Я молчала тоже.
А после шагнула, приблизилась к нему, осторожно обняла за шею руками. И позволила себе его поцеловать. Как тогда в коридоре. Сама же ощутила, как моментально взаимодействуют наши энергии, в который раз поразилась, ощущая, как слабею рядом с ним изнутри. Теряюсь в тумане непонятных мечтаний, как хочу лишь одного – узнать его ближе. Пролезть под его броню, зарыться в его секретах. Он ответил на поцелуй совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы понять – спать рядом с ним этой ночью мне будет сложно.
После меня вопросили чуть насмешливо, но необидно:
– Тебе опять стало страшно?
– Да, – не стала врать я. – Страшно, потому что без монстров у меня закончились поводы целовать тебя без причины.
Я не могла от него оторваться, понимала, что я стану провокатором и катализатором, пока все не закончится финальным актом прямо на травяном ковре. В нем было слишком много мужчины, это било по оголенным нервам, проникало в женскую суть сразу, стоило его коснуться. Такой мило-безутешный-безобидный снаружи, он был боеголовкой прицельного поражения для меня изнутри.
– Если сейчас скажешь, что я могу делать это в любое время, мы отсюда не двинемся.
Наверное, я слишком сильно теряла от него голову. По чуть-чуть, да, но все равно слишком сильно.
– Тогда я этого не скажу.
Я почти застонала. Он меня нагнул этой фразой, охладил. И заставил желать его еще сильнее, разбудил во мне давно спящий азарт. Он играл со мной в игру, и, видят боги, я хотела в нее играть. Хорошо, что ему не видно выражение моего лица и глаз, наверняка они бы сообщили Эггерту о том, что «вызов принят».
– Начинает смеркаться. Идем. По пути попробую сформировать нам место для ночлега или хотя бы дрова для костра.
– Смотрю, ты оценила достоинства нео-матрицы.
Во мне так и боролись разочарование и азарт.
Но достоинства нео-матрицы я оценила однозначно.
(Asiah – Eternal)
На ночлег мы остановились там, где нашлись дрова. Их появлению я почти не удивилась, как и тому, что стены лабиринта раздвинулись, а для нас, подготовленные заботливой рукой, лежали у костровища два удобных бревна. И еще стоял пень, на котором я открыла банку с холодной кашей, собираясь ее разогреть. Плыли вдаль закатные облака. Радовали глаз перламутровые мягкие оттенки неба; чувствовался нежный и внимательный взгляд пространства.
Я начинала привыкать к нему, к пространству. К ощущению, что ты не один, что к кому-то можно прижаться щекой, к тому, что кто-то невидимый ответит тебе ласковым прикосновением: «Я здесь. Всё для тебя».
Вскоре трещал костер.
Я никогда не думала, что ИИ может чувствовать. Если интеллект искусственный, откуда эмоции? Но, опять же, если он вживлен в ткань бытия, значит, живой тоже, значит, часть сущего. А оно, как верили мои родители, есть часть божественной любви. Все это было сложно понять разумом, но почему-то легко принять сердцем. Любая любовь легко принимается, даже если она исходит от того, что ты не способен увидеть глазами. Интересно, чувствовал ли её Эггерт?
Сейчас он отдыхал на бревне, по моему наставлению костром не занимался – не хватало еще ожогов.
Оказывается, я забыла, что в мире может быть легко. Что может быть обычный вечер, ласковый ветерок и простота на душе. Внутри мирно, ясно, внутри спокойно. Никогда себя так не чувствовала, даже в детстве. Особенно в детстве.
Мой талант забирать чужую боль родители обнаружили не сразу, думали, мне достался какой-то другой, скрытый, который раскроется с годами. Не знали о том, что я впитываю эмоции как губка, и потому после переезда часто жаловались друг другу на жизнь, делились проблемами, ругались. А я болела. Потому что от них, от родителей и их переживаний, не могла закрыться. Они плакались друг другу – я вбирала чужую боль, как паук – кровь, – раздувалась от наполняющей тяжести и черноты, а им становилось легче. Они не понимали, почему так происходит, думали, от высказанных вслух тревог. Я же страдала головной болью, тошнотой, разбитостью сутками напролет. Пока не догадалась мама.
Тогда разговоры о плохом в доме стихли.
Мать привыкла молчать, отец держался от меня подальше, пока был трезв, но, когда напивался, все равно приходил поговорить «за жизнь». Списывал облегчение души на выпитое вино, я болела опять… Пока не покинула дом.
От чужих закрыться проще, чужих можно не слушать. Своих не слушать не выйдет, да и ни к чему родным такие муки, когда при дочери беспокойным словом не обмолвиться. С моим переездом всем стало легче, мне хотелось так думать. В конце концов, я не нужник, куда можно бесконечно сливать грязь, я тоже человек. Пусть хороших эмоций в моей жизни было не так много, но и вагон плохих ощущался лишним.
Наверное, потому, что молчала я долго, Пью спросил:
– О чем ты думаешь?
Каша согрелась, я разложила ее в пластиковые тарелки, изъятые из моего бездонного рюкзака. Оттуда же достала почерствевший хлеб, одну ложку и одну вилку – на «соратников» во время побега я не рассчитывала.
– О своем таланте, – призналась я невесело. Протянула Эггерту кашу, дала ложку – ему так будет удобнее. Хорошо пахло, уютно. Костром, кашей, сухим летним закатом, травой. Приготовилась согреть для чая воду.
– И какой у тебя талант?
– А у тебя?
Всем он роздан, никто, рождаясь, без него не оставался.
– Я расскажу тебе про свой, если расскажешь о своем.
Пью ел аккуратно. Каким-то образом привык чувствовать вещи, дистанции, ориентироваться в потемневшем для него мире.
– Я могу изымать у людей тяжелые эмоции, боль, – не стала я врать. Недосоленная каша казалась мне сейчас очень вкусной, даже корка хлеба ощущалась лакомством. Нужно будет каким-то образом создать
