Я так долго терзал эту боксерскую грушу, что ребро латекса пошло вмятинами. Такие же были на перчатках – они не защищали больше, только усиливали боль. Но все это не имело никакого значения.
Я бил, задыхался от усталости, давал кратковременный отдых забившимся мышцам и снова – несмотря на то, что почти не держусь на ногах, лупил как одержимый.
До тех пор, пока улыбка Марины и восторженные глаза Саята не растаяли в кровавом тумане.
До того самого момента, пока нарисованное в воображении и перенесенное на грушу лицо Белого не превратилось в кровавое месиво. Я почти ощутил, как он испускает последний вздох. Только тогда рухнул на мат, глядя в потолок, ожидая, пока рассеется кровавая пелена.
Внутри разливалась пустота, затянутая коркой тонкого льда. Об умиротворении в сознании речи не шло. Я смирился с тем, что никогда больше не попробую его на вкус.
Но это было необходимо, чтобы я не убил на хрен Юльку Беляеву, которую оставил рыдать в ее новой камере.
Имела ли она хоть малейшее понятие, что творил ее отец? Вряд ли. Эта тварь смывала кровь со своих рук, возвращаясь домой, и наверняка по пути покупала своей обожаемой дочери конфеты. Целовал ее на ночь в лоб, и вряд ли хоть капля раскаяния посещала его мозг.
Тогда Юлька точно не могла знать, какое чудовище ее отец. Но это не оправдывало девчонку в моих глазах. Я видел, во что она превращается. Избалованная сучка, полная уверенности, что весь мир валяется у ее ног. Никакого повода и желания жалеть ее у меня не было.
Стянул перчатки, глядя на сбитые в кровь костяшки. Боль отрезвляла. Боль не позволяла превратиться в животное – даже если я имел на это полное право.
Думал, ужас в глазах дочки Белого сможет насытить мою тьму. Но я не испытывал ничего, кроме досады. В чем-то эта острая на язык мажорка все же была права.
Как бы больно мне не было и как бы я не жаждал лицезреть смерть Белого, причинять его дочери боль посильнее той, что была, я не мог.
«Есть какой-то блок внутри, - говорил Станислав Беляев тогда, в прошлой жизни, обычно после того, как мы заваливались в сауну и отмечали завершение дел крепким алкоголем. – семьи – святое. Не могу, понимаешь? Рискую. Вырастит сын и придет за моей головой. Тогда вот – да, ноь не сейчас».
Мы все были негласно повязаны этим кодексом, который другие отморозки нарушали. Мне так казалось. Лучший друг усыпил мою бдительность и ударил по больному, чтобы со временем отобрать смысл моей жизни.
Действительно ли он когда-то мыслил именно так? Впрочем, ничего из этого ему уже не поможет.
В абсолютной тишине я услышал стук и сдавленные рыдания Юльки снизу. Странно. Там всегда была отличная изоляция, даже когда мы проводили допросы отступников. Или это все еще мое воображение шалит, подкидывая совсем безумные видения?
Нянчить эту девчонку я не собирался. Мне ничего не стоило ее успокоить, но этого я делать тоже не стал. Поднялся, не взирая на усталость. Пусть ее моя доброта не сводит с толку. Пора дать понять, что все будет по моим правилам.
Когда я открыл двери ключом, рыданий уже не услышал. Юлька подняла глаза, словно зверек, застигнутый врасплох.
Она пыталась перетянуть чулком ссадину на правой ноге. Я недооценил этих зверей. С отморозками нельзя иметь никаких дел, даже если они встали под твои знамена. Стингрей должен был уже с обоими разобраться.
- До сих пор не переоделась? – с улыбкой, от которой девушка шумно втянула сквозь стиснутые зубы воздух, спросил я.
Она не ответила. Подняла на меня заплаканные глаза с разводами черной туши, прекратив игры с чулком. Я поднял сверток с тёплым спортивным костюмом, разорвал упаковку, вновь заставив ее вздрогнуть.
- Это платье слишком хорошо для подобного места. И раз ты проигнорировала мою просьбу…
- Я переоденусь, выйди, - испуганно проговорила Юлька, шмыгая носом.
- Я сам тебя переодену. Только для начала сделаю кое-что еще.
Узница вскочила на ноги с такой прытью, что даже я опешил. Замотала головой, вжимаясь в стену, затравленно оглядываясь по сторонам. Конечно, о чем еще она могла подумать?
Впрочем, я не стал ее разубеждать. Медленно извлек из пакета худи и джоггеры темно-зеленого цвета, швырнул на матрац, с которого Беляева так резво вскочила.
- Сама подойдешь?
Дрожала и всхлипывала, прижимая к груди обрывки дорогущего белого платья, неосознанно качая головой.
- Юленька, если это сделаю я, ты испугаешься еще сильнее.
Я сам не понял, откуда взялось это уменьшительно-ласкательное. Наверное, при виде женских слез и страха в моем сознании оборвалась пара натянутых струн, включив забытый инстинкт телохранителя-защитника.
К чему я оказался не готов, это к тому, что она сожмется, как от удара. И не из-за словесной угрозы – уже успел изучить ее реакцию. Всему виной обращение? Чем ее могло так сломать произношение имени в мягком варианте?
Нет. Она все равно вела себя так, будто я только что пригрозил выстрелить ей в лоб. Смотрела беззащитно, не замечая, что крупные слезы текут по щекам.
У девчонки шок. Другого пояснения этому нет. Придется снимать его привычными для меня методами.
Шаг, другой. Я без труда перехватил хрупкие девичьи запястья со следами ссадин от металла и развел их в стороны, распиная на шершавой отштукатуренной стене.
- Не дергайся и повернись ко мне спиной. Поняла?
Она подчинилась почти моментально. Так, словно я произнес что-то, что выключило ее волю и сопротивление. Только всхлипнула, вытянув руки перед собой и уронив голову на грудь.
С плетением корсета я не справился. Непонятно, кто вязал эти морские узлы. Стараясь не смотреть на ее вздрагивающие плечи, как и на нежную кожу лопаток, я извлек нож и вспорол ленты одним уверенным движением руки.
Юля
Едва за ним закрылась дверь, меня согнуло в рыданиях. Последний раз такая истерика посещала, когда я была совсем маленькой девочкой и не умела справляться с эмоциями.
Похоже, свою стойкость я переоценила. Или ее вообще не было, просто не пришло пока что полное осознание всего того положения, в котором я перебывала.
Тагир уже слегка прихлопнул меня по губам, перед тем как изнасиловать. Но то, что он и дальше будет причинять мне боль, учитывая то, что я не сопротивляюсь – это не укладывалось в картину моего понимания.
Что я такое сказала, чтобы вызвать столь сильную ярость? Что мой отец не поднял бы руку на женщину и ребенка?
Да, мне хотелось его задеть. Но ведь не все было так радужно. Пока в семье обожали Вовку, меня наказывали по несколько раз в день. Только сейчас я поняла, что мама иногда плакала не просто от ссор с отцом, а хлопки и удары не были звуками разбрасываемых книг и впечатыванием кулаков в столешницу. Понял, что я обманула? Это все равно не отменяет такой жесткой реакции.
Да зачем я вообще пытаюсь найти ему оправдание! Что бы я ни сказала, Тагир ополоумел от чувства власти и вседозволенности. Буду сидеть тише воды ниже травы – и это его со временем взбесит. И как я могла придумать себе, что между нами что-то проскочило, искра, намек на чувства?
Да, проскользнула. Этот маньяк смотрел в мои глаза и видел тот момент, когда всыплет мне по первое число за все. И за «Тигру», и за свои припезденные идеалы, к которым зачем-то приплел папу.
Меня колотило в рыданиях на пару с желанием сокрушить стены довольно долго. Счет времени я давно потеряла. Когда уже от истерики заболело горло и дико запекло в глазах, я без сил опустилась на матрац.
Чулки там, где были браслеты наручников, порвались. Кровь запеклась вокруг. С шипением я стянула их по ногам, взвыв, когда корочка засохшей крови оторвалась.
Мне даже не дали перекиси обработать раны. Тагиру было куда важнее читать нотации и долбить, что я теперь его вещь, чем позаботиться о моем состоянии. Про еду я вообще молчу. Хорошо, что оставили пару баклажек с минералкой. Впрочем, я к ней не притронулась. Откуда знать, что они не намешали туда наркоты, Тигра и его такой же отбитый дружбан?
