Домой Рэй вернулся поздно — надо было привести в порядок дела. Рассказал обо всем Луизе, и… он предполагал, что она будет недовольна, но не ожидал столь бурной реакции. Она была категорически против его отъезда, вплоть до скандала с криками и оскорблениями. Вплоть до угрозы развода.
Не то чтобы она так уж скучала по нему или нуждалась в его постоянном присутствии — нет, дело было совсем в другом.
Гарвуду, начальник службы безопасности «Т&Т», уже исполнилось шестьдесят пять, и он частенько мечтательно поговаривал о домике на берегу озера, о рыбной ловле… Когда именно он уйдет на пенсию, и кто станет его преемником — один из двух заместителей или кто-то со стороны — было пока неизвестно.
Конечно, у Рэя был шанс после ухода Гарвуда подняться по служебной лестнице, но весьма сомнительный, если учесть, что второй заместитель, Стив Балкин, работал в «Т&Т» на четыре года дольше. Тем не менее Луиза вбила себе в голову что для него это единственная возможность сделать карьеру и сейчас он должен, что называется, «рыть носом землю», показывая себя на работе с наилучшей стороны, а вовсе не шляться по Европам.
Она повторяла это снова и снова, то со злостью, то со слезами в голосе, уговаривала позвонить Рамсфорду и отказаться. Вначале Рэй пытался ей что-то объяснить, потом, осознав, что ее это только еще больше заводит, тоскливо терпел и отмалчивался.
Объясняй — не объясняй, она все равно не хотела понимать то, что для него было само собой разумеющимся: что есть вещи куда важнее карьерных соображений и в сложившейся ситуации он просто не может не поехать.
В последнее время они вообще плохо друг друга понимали…
Со своей будущей женой Рэй познакомился, когда учился в Куантико. Луиза работала официанткой в небольшом ресторанчике, где он имел обыкновение ужинать.
Рослая, хорошенькая и приветливая девушка с белокурыми волосами чем-то сразу напомнила ему его мать. По возможности Рэй стал садиться за ее столик, и через неделю она уже улыбалась ему, как старому знакомому, подсказывала, что сегодня лучше взять вместо рагу мясной хлеб — он получился на редкость удачно, и, не спрашивая, приносила вино вместо излюбленного местными завсегдатаями светлого пива.
Но скорее всего их знакомство осталось бы шапочным, если бы не случайное происшествие. Как-то вечером один подвыпивший посетитель, когда Луиза проносила мимо него тяжелый, нагруженный тарелками поднос, хлопнул ее по заду — звонко, от души. Девушка дернулась, попыталась обернуться — поднос вылетел у нее из рук и с грохотом обрушился на пол; осколки тарелок и ошметки еды разлетелись, усыпав ноги сидевших за столиками людей.
Пьяница попытался встать, забормотал: «Да ты чего, я так… не хотел я! Не хотел…» — но девушка, не обращая на него внимания, растерянно смотрела на образовавшуюся на полу мешанину. Потом вдруг всхлипнула, схватилась руками за щеки и быстро-быстро пошла к кухне.
Вскоре оттуда вышла уборщица и принялась наводить порядок; еще через несколько минут официантка — другая, не Луиза — принесла посетителям заказанную еду. На обратном пути подошла к тупо сидевшему за столиком пьянице, негромко сказала что-то — он с трудом поднялся и последовал за ней.
Луиза все не возвращалась.
Рэю стало как-то не по себе. Он встал, неуверенно подошел к двери кухни и услышал отчетливые всхлипывания. Зашел внутрь — сразу за дверью, слева, был вход в небольшую комнатенку, наверное, в ней отдыхали официантки, когда выдавалась свободная минута. Там и сидела Луиза, уронив голову на скрещенные на столе руки; порой по спине ее пробегала судорога и из-под разметавшихся светлых волос доносился глубокий всхлип.
Он стоял и смотрел, не зная, что сказать или сделать, как вдруг девушка глухим плачущим голосом отчетливо произнесла:
— Я больше не могу… не могу!
И внезапно, будто наяву, Рэй услышал похожий голос, повторявший те же самые слова: «Я больше не могу… не могу больше…» Давнее, полузабытое воспоминание: так плакала однажды ночью на кухне мама — один-единственный раз, незадолго до того, как исчезла.
Сразу нахлынули еще воспоминания: как она приходила с работы, падала на стул и сидела, закрыв глаза и вытянув ноги — отекшие, с глубоко врезавшимися в кожу ремешками босоножек. А он, тогда еще совсем маленький, снимал с нее эти босоножки, приносил тазик с теплой водой и подсовывал под распухшие ступни.
Рэй невольно взглянул на ноги Луизы, но она была в кроссовках. И все равно эта девушка стала вдруг так близка и понятна, будто он знал ее всю жизнь. Он подошел, погладил ее по голове:
— Ну что ты, ничего страшного… бывает…
Она вскинула голову и удивленно взглянула на него заплаканными, покрасневшими глазами.
Вбежала официантка, с порога торжествующе выпалила:
— Лу, тот придурок за все заплатил! Гранди сказал, чтобы ты не ревела, а шла домой — все равно с тебя сейчас мало толку. Ой! — осеклась она, лишь теперь осознав, что в комнате есть еще кто-то посторонний.
В тот вечер Рэй пошел провожать Луизу домой. Назавтра тоже, специально для этого пришел ужинать позже обычного. И на следующий день… и на следующий…
Они гуляли по ночному городу, сидели в машине, пили кофе в ночном кафе — и разговаривали. Точнее, как-то само собой получалось, что говорил в основном Рэй, а Луиза слушала. Она тогда очень хорошо умела слушать — так, что хотелось говорить еще и еще; он давно уже никому не рассказывал о себе так много, как этой девушке — милой, чуть наивной, но очень уютной и домашней.
Ей было двадцать лет. Отца она не помнила, мать умерла от рака через полгода после того, как Луиза закончила школу. Девушке пришлось бросить секретарские курсы и пойти работать в тот самый ресторан, где всю жизнь проработала поваром ее мать. Короткая, простая биография…
Через неделю она осталась ночевать у Рэя в номере отеля — в общем-то, даже не пришлось особо уговаривать. И — оказалась девственницей. Даже при его не слишком богатом сексуальном опыте у Рэя не осталось в этом сомнений. Он был поражен до глубины души: девушка, работающая в таком, не слишком респектабельном месте, среди полупьяных мужчин — и вдруг?! Чувство неловкости смешивалось с тайной гордостью и ощущением собственной избранности, и неизвестно, чего было больше…
Курсы, на которых Рэй учился, были рассчитаны на десять недель. За два дня до их окончания он сказал Луизе, что в воскресенье уедет. Наверное, стоило сказать раньше, но не хотелось ее расстраивать загодя.
Она не заплакала, лишь губы задрожали и глаза расширились, стали несчастными и растерянными.
