Ознакомительная версия.
Вдоль шоссе, которое вело к станции, стояли тополя. Издали они казались не очень большими, но сейчас вырастали, удлинялись прямо на глазах, и вот уже их острые макушки окунулись в свет, который не был светом электрических фонарей, тот не мог падать с этой стороны, – другой. Мальчик, как ни спешил, удивленно оглянулся и увидел большой яркий полушар луны. В тот же миг ее увидел и Адвокат, в беспокойстве подошедший к окну и слегка отодвинувший шторку. Какую-то долю минуты оба смотрели на ночное светило и оба – неприязненно, почти враждебно, хотя причины враждебности были разными. Одному луна предвещала долгие мучительные бессонные часы, другому служила опознавательным знаком наступившей ночи и, стало быть, предостережением, что, раз ночь пришла, то он действительно может опоздать.
Предостережение сбылось. В ту самую секунду, когда запыхавшийся Мальчик подбегал к ярко освещенной пустой платформе, электричка, дразняще присвистнув, отошла. Адвокат, разумеется, не видел этого, но почувствовал странное, самого его удивившее облегчение. Зато тот, кто спешил под его защиту, был в отчаянии. Мерзкая коза! Мерзкое озеро! Мерзкая баня! Он не плакал – Мальчик никогда не плакал, – но дышал тяжело (тяжелее, чем просто бы от бега), а руки все поправляли и поправляли выбившуюся рубашку, за которой трепыхал здоровым крылышком Чикчириш. Верный друг, он продолжал лететь к поезду.
Между рельсов, что тускло отражали электрический свет (лунный еще не коснулся их), медленно оседали вздыбленные смерчем обрывки газет, сухие прошлогодние листья, а также голубоватый четырехугольничек железнодорожного билета.
Странное, самого его удивившее облегчение почувствовал Адвокат и, опустив штору, внимательно проверил, нет ли где щели. Нет, задернуто плотно, но никакие шторы, знал он, не спасут от всепроникающего лунного света. Лучшая защита тут – горящая лампочка, и он, несмотря на свою нелюбовь к искусственному свету, включил еще две, так что люстра сияла теперь вовсю. Адвокат в раздумчивости достоял посреди комнаты, потом подошел к секретеру и, повернув ключ, медленно опустил крышку, превратив ее в стол.
Когда-то за ним выводил первые палочки и первые крючочки тот, кто принес потом столько горя Шурочке. Ему тоже, конечно, но меньше, меньше: специалист по риску со своим обостренным чувством опасности сумел вовремя нарастить дистанцию. Потом то же самое проделал с младшим Шурочкиным обидчиком, что было гораздо проще, и не потому, что имелся опыт, а потому, что наращивание дистанции было взаимным, с обоих концов. Пожалуй даже, торопыга младший отдалялся от них – от него и от Шурочки – быстрее, нежели это проделывал Адвокат, в данном случае не видевший особой угрозы для своей выстраданной суверенности. Было неприятие, было раздражение, было возмущение, но не было самого мучительного: жалости. За что жалеть! Ухватывал все, чего душа ни пожелает, безнаказанно попирая все пункты и параграфы многосложной науки риска.
Старший, впрочем, тоже отдалялся, но не от него конкретно и уж тем более не от Шурочки, а от всего, можно сказать, мира, который не то что страшил его, но был ему просто-напросто не интересен. Выводя, склонив набок голову, первые палочки и крючочки, так самозабвенно погружался в это занятие, что окружающее переставало существовать для него. Поначалу Адвокат радовался этому врожденному прилежанию – радовался и гордился, и, следовательно, давал волю любви, – но скоро с ужасом осознал, что это было не столько способностью углубляться в то или иное занятие, весьма простенькое, элементарное, по большей части механическое, сколько неспособностью из этого состояния выйти. И час, и два мог выводить, забыв обо всем на свете, свои крючочки. Шурочка сберегла эту первую тетрадку, предмет ее материнской гордости, но Адвокат за все время своей одинокой, без Шурочки, жизни так ни разу и не открыл ее. На этой части семейного архива, что хранился в секретере, лежало табу. Зато все, что было связано непосредственно с Шурочкой, служило для него источником особого, горьковатого, разумеется, но оттого еще более острого наслаждения.
Адвокат не злоупотреблял им. Лишь малый кусочек времени, и то не каждый день, дозволял себе пообщаться с предметами, которые, точно бесценные сокровища раскопок, воскрешали его с Шурочкой жизнь.
Сегодня такой как раз день. Сегодня он имеет право воспользоваться этим сильнодействующим средством как своего рода противоядием лунной экспансии. В архивной сокровищнице покоились в безупречном порядке их старые письма и театральные программки, ее давние записки из роддома (на этих, впрочем, лежало табу) и записки самые последние, из больницы, в которых она бесполезно приободряла его (бесполезно, потому что он прекрасно знал, каково ее истинное положение) и в которых давала разные мелкие хозяйственные указания: заплатить за квартиру (книжка, не забывала упомянуть, в левом верхнем ящике туалетного столика – она и сейчас там, только уже не эта книжка, другая), забрать дубленку из химчистки… Очередь до этих прощальных записок дойдет не скоро, если вообще, когда-нибудь дойдет; пока еще не выбрался из их второго десятилетия, которое увенчалось поездкой в Крым.
Ах, что это была за поездка! Они считали ее юбилейной, хотя формально сроки не совпали: расписывались, в марте, а поехали только в сентябре, и это ему, конечно, слегка подпортило впечатление: во всем любил точность, а уж в датах – тем более.
Крымский конверт – обычный почтовый рассохшийся конверт – лежал сверху. Адвокат осторожно взял его и некоторое время держал в руке, точно читая адрес, хотя никакого адреса не было, вообще ни словечка, потом медленно перевернул и легонько потряс. Но, видимо, слишком легонько: содержимое не выпало, и тогда он, просунув внутрь толстый сгорбленный палец, тихо подвигал им.
На полированную, в чернильных пятнах крышку секретера выскользнули слежавшиеся бумажки разного формата, разной плотности и разного цвета. Адвокат опустился на стул, отложил конверт в сторону и раздумчиво поворошил вызволенные на волю музейные экспонаты. Исподволь, с предосторожностями, подбирался к своему прошлому, как Мальчик, отдышавшись, подкрадывался к станции, где ему, может быть, придется коротать ночь в ожидании первой утренней электрички, если эта, убежавшая из-под носа, была и впрямь последней.
Одна из сложенных вчетверо бумажек оказалась гостиничным счетом, другая – ресторанным, однако названия блюд, как ни старался, разобрать не мог, но хорошо помнил, что ели тонкие копченые обжаренные в масле колбаски, фирменное тамошнее блюдо, пришедшееся ему после бутылки крымского вина весьма по вкусу. А вот понравилось ли Шурочке – не знает. Вообще не видит ее там, в сказочной той поездке, хотя понимает, конечно, что она неотлучно находилась рядом: и в троллейбусе, что вез их через горы к морю, и на катере, и в Ласточкином гнезде, где, собственно, и откушивали эти обжигающие, скользкие от жира колбаски, – да, рядом находилась, где же еще, но хоть бы один-единственный ее жест удержался в памяти, хотя бы одна улыбка (тамошняя, крымским озаренная солнцем), одно, пусть случайное, пусть не исполненное какого-то особого смысла слово! Ничего… А ведь считалось, что поехали, главным образом, ради нее: сам-то он крымские красоты уже видывал и решил преподнести в честь двадцатилетия супружеской жизни, пусть и с запозданием в несколько месяцев, этот нематериальный и, стало быть, не подвластный разрушительному воздействию времени щедрый дар.
Ознакомительная версия.
