Надо еще портфельчик потертый прикупить.
— Несмешно, — зло шепчу я.
— Значит, ромашки будешь выбрасывать? — Глеб вскидывает бровь. — А ведь сердце у преподов не первой свежести хрупкое и ранимое, Нин.
— Хватит.
— И шутки у них совсем несмешные. Возраст, сказывается, — щурится.
— Ты… — встаю, всплеснув руками, — ты… — слезы жгут глаза, — почему ты не можешь быть обычным, мать твою, козлом, которого переклинило на молодой шлюхе, ради которой готов от всех и вся отказаться? Мне бы было куда легче, если бы ты оставил меня ни с чем, если бы устроил вакханалию с судами, угрозами!
— А я не такой, — Глеб вздыхает. — И да, зря я тебе про твои гормоны сказал. И смотри-ка, у меня ведь не вышло заткнуть тебе рот. Опять. Тебе совершенно наплевать на мои приказы.
— И не заткнешь. И я тебе не собака, чтобы приказы твои исполнять.
— Я прощупал с тобой почву и понял, как мне себя вести, — Глеб мягко улыбается. — Убедился, что мне будет очень сложно, и узнал твои мысли о всей ситуации в целом, поэтому я займу тебя разводом, бумажками, встречами, чтобы тебе, моя милая, было некогда думать о второй лодочке в озере.
— У меня еще своя работа.
— Не мои проблемы, — встает и поправляет на спине капюшон. — Никто не говорил, что развод это весело. А теперь я пойду в душ, постелю себе на диване и лягу спать. Нам еще завтра с утра пораньше слушать директора и учительницу Арса, а они мне тоже, как и ему, не нравятся. Две противные одинокие бабы. Если не высплюсь, то вывзерюсь на радость Арсу.
— Я принесу тебе постельное, — шагаю мимо, и Глеб хватает меня за руку.
— Наш ребенок должен родиться, Нина. Аборта ты, как и я, себе не простишь.
Глава 23. Я тебе поверил
Просыпаюсь оттого, что кто-то рядом хлюпает и чем-то хрустит. Открываю глаза. Под боком устроилась лохматая Аленка. Сидит в полумраке по-турецки, ест хлопья с молоком и смотрит на планшете мультики без звука.
Замечает, что я проснулся и тихо спрашивает:
— А почему ты на диване спишь?
— А ты чего так рано проснулась?
— Не знаю, — пожимает плечами. — Захотела хлопьев. Вы с мамой поссорились, и она тебя выгнала на диван?
— Ну… — улыбаюсь Аленке. — Можно и так сказать.
Аленка отставляет миску с остатками хлопьев, выключает планшет и ложится рядом. Обнимает тоненькими ручками и тяжело с большим сочувствием вздыхает, а после шепчет:
— А мне не разрешают спать на диване.
— Тебе не нравится твоя кровать?
— Нравится, — отвечает Аленка, — но иногда хочется поспать на диване. Вот прям всю ночь.
Целую ее в макушку, которая пахнет клубничным шампунем и вновь откидываюсь на подушку.
Мне муторно. Хочется Нину жестко продавить под себя, заставить быть тихой и сыграть в игру “ничего не было и все хорошо”, но она даст отпор. И, на самом деле, она этого только и ждет, чтобы броситься в атаку.
Несколько грубых продуманных фраз ночью, и глаза загорелись, но, возможно, теперь Нина хотя бы на время не будет жрать себя поедом из-за ребенка, которому не повезло.
Да, это была наглая манипуляция. Разозлить, задеть ее самолюбие и связать мысли о Наде и ее животе с обидой за мои слова о ее беременных истериках. Опасный ход, но жалость Нины к ребенку, зачатому в туалете в сильном опьянении, мне не нужна.
Я пытаюсь найти во всем этом безумии рациональное решение, которого, возможно, и нет.
— Па, — сонно шепчет Аленка. — Я уже маме сказала… Я переписывалась с одной…
— Мама мне сказала.
На меня накатывает дикая злость.
И при всех своих размышлениях о сложившейся ситуации я хочу остаться не мразью, а человеком. Реально ли это?
Жену хочу задавить, зубастую Надежду стереть в порошок. Избавиться от нее вместе с пузом, но к чему все это приведет?
— Ален, — прижимаю к себе дочь, — я тебя очень люблю, и ты должна в это верить.
— Я верю.
— Верить во что бы то ни стало, — шепчу я в ее запутанные волосы. — Слышишь? Даже когда мама и папа ссорятся, мы вас очень любим.
— Я знаю.
— Ален, — прижимаюсь щекой к ее макушке. — Та, кто тебе написала, не хочет, чтобы мама и папа были вместе.
— Мама сказала, что нам могут завидовать.
— Могут так завидовать, что хотят разрушить все, — продолжаю шепотом я. — Сделать больно, наговорить гадостей, сделать близких людей врагами, навредить…
Аленка садится и хмуро вглядывается в мое лицо.
— И та, кто тебе написала, такой человек, — серьезно говорю я. — Это моя вина, что я не увидел в ней плохих намерений, которые коснуться вас. И она хочет отобрать у вас все. Меня, наше благополучие, наше доверие. И сейчас с мамой… Должны защитить вас, поэтому…
— Поэтому они должны развестись, — раздается тихий голос Арса, который заходит в гостиную.
Аленка со страхом смотрит на него и бледнеет. Арс садится, опять зевает и подхватывает миску с размокшими в молоке хлопьями.
— Иначе у нас все заберут, — Арс отправляет ложку в рот и спокойно смотрит на Аленку.
Глотает и улыбается:
— Даже дом.
— Что? — охает Аленка.
— Ну, вот так, — пожимает плечами Арс, — поэтому папе надо оставить все нам и маме, сыграть, что он ушел от нас, чтобы к нам не лезли всякие нехорошие люди и не могли забрать, например, твоих кукол.
— Что? — пищит Аленка.
Мой сын пришел, встал рядом со мной под каменным градом и накрыл мою тупую башку щитом.
— Да, могут и кукол забрать, — Арс невозмутимо жует. — А новых можем и не купить, потому что опять придут.
— Я так не хочу, — Аленка хмурится.
— Поэтому наших врагов надо обмануть, — Арс откладывает ложку и выпивает молоко из миски, которую отставляет и вытирает губы. — И не только обмануть, но и никому не верить кроме меня, Марка, мамы… — делает паузу, кинув на меня мрачный взгляд, и добавляет, — и папы.
— Куклы только мои, — Аленка зло сползает с дивана, одергивает пижаму и щурится на Арса. — Не отдам.
— А мы ничего не отдадим, — Арс тоже щурится, — но в этом нам помогут только мама и папа. И мы им верим?
— Да, — Аленка хмурится.
— Разбуди Марка, — Арс зевает. — Надо и его предупредить, а то он потом ныть будет, что от него все скрывают. Только маму не разбуди.
— Ладно, — Аленка кивает, пятится и скрывается за дверью на носочках.
Арс приглаживает волосы, и я шепчу:
— Спасибо.
Я едва сдерживаю в себе порыв прижать к себе Арса, но ему сейчас не нужны объятия.
— Я тебе поверил, —
