Ничто и никогда не заставляло меня чувствовать себя такой одинокой, как осознание этого. Горе копится в моей груди, и я крепко зажмуриваю глаза, когда несколько слезинок капают на черную кожу сидений подо мной. С таким же успехом можно поплакать здесь сейчас, пока никто не видит.
Поездка на машине длится долго. Возможно, я даже немного задремала, последствия стресса, наркотиков и истощения взяли верх над страхом и печалью, захлестнувшими меня. Я просыпаюсь, когда машина останавливается, и дверца открывается, по другую сторону от нее стоит грузный мужчина в пальто.
— Просыпайся, девочка, — говорит он гнусавым голосом, протягивая ко мне руку. Он бесцеремонно тащит меня к выходу, и я дергаюсь в его хватке, пытаясь найти опору.
— Она симпатичная, — раздается грубый голос у него за спиной, и я невольно отступаю назад, отказываясь искать источник голоса. Я не хочу видеть, кто говорит.
Я не могу себе представить, что выгляжу так уж хорошо. Мои волосы превратились в спутанное крысиное гнездо, глаза остекленели и затуманились от недостатка сна и успокоительных, и я раскраснелась от холода. Однако я не думаю, что это так уж важно для мужчин, которым нравится проявлять свою власть над женщинами, и я молча умоляю кого-нибудь или что-нибудь выслушать меня, по крайней мере, избавить от этого. Здесь некому защитить меня, ни по какой причине. Я предоставлена сама себе, со своим умом и нервами, и я не знаю, как долго продержится ни то, ни другое.
— Затащи ее внутрь, — говорит другой голос, и мужчина, держащий меня, кивает.
— Давай, девочка, — говорит он, его гнусавый голос становится глубже, когда он разворачивает меня к месту назначения.
Это невзрачное бетонное здание с плоскими стенами, острыми краями и разбросанными окнами. Оно выглядит так же уныло, как и серое небо над ним, и все во мне противится идее войти туда, но я заставляю себя не тянуть время и не сопротивляться. Мне это не поможет, а может очень сильно навредить. Я не знаю, к чему склонны эти мужчины, или какого рода заточение они должны мне предложить, или какие могут быть правила в отношении того, что они могут со мной делать, но я не спешу проверять границы дозволенного.
Я могла дать отпор Арту, хотя он и был жесток. Он причинил бы мне боль, если бы я не замолчала сразу же, как только повела себя вызывающе, независимо от того, что он утверждал. Я пока не знаю, как поведут себя эти люди.
Они ведут меня по холодному серому коридору, и именно тогда я вижу свою цель, ряд камер, все они пусты. Все во мне противится идее попасть внутрь одной из них, впервые в жизни оказаться по-настоящему запертой в клетке. Несмотря на всю мою решимость, мои пятки тормозят по полу, когда я отстраняюсь от держащих меня рук.
— Не дури девочка. — Мужчина, ведущий меня, вдвое крупнее меня, высокий и плотный, с объемистыми мышцами, и у меня нет никаких шансов освободиться. — Ты так или иначе войдешь туда, девочка, так что не делай это трудным путем, хорошо?
Я не хочу знать, что такое трудный путь, но я также не хочу быть запертой в этой камере. Мой первобытный мозг берет верх на мгновение слишком долго, пока я борюсь в его хватке, и он издает вздох, который звучит почти раздраженно, как будто он не хочет делать то, что он делает дальше.
Это менее болезненно, чем я ожидала.
Он поднимает меня с пола за руки, которые протестующе вздрагивают, когда его большие ладони смыкаются вокруг них. Мужчина не опускает меня на землю, пока мы не оказываемся в камере, после чего он бросает меня лицом вниз на жесткую плоскую койку, которая служит кроватью.
— Не двигайся, — рычит он, упираясь одним коленом в тонкий матрас и склоняясь надо мной.
Все внутри меня реагирует мгновенно, я уверенна, что меня вот-вот изнасилуют в этой холодной, сырой, унылой камере. Я сопротивляюсь ему, извиваясь и пытаясь укусить, лягнуть, сделать что угодно, лишь бы оторвать его от себя.
— Блядь! — Он громко ругается, хватая меня сзади за шею и утыкая лицом в то, что технически можно назвать подушкой. — Я снимаю эти наручники, девочка. Так что не дергайся, иначе я могу вскрыть вену.
Я все еще настаиваю на этом, хотя и не совсем уверена, почему. Истекать кровью в этой камере, кажется, не лучше и не хуже пули, но все, о чем я могу думать, это о том, что я не хочу умирать так. Поэтому я замираю, не шевеля ни единым мускулом, пока мужчина разрезает стяжки, удерживающие мои запястья вместе. Я снова испытываю ужасное ощущение восстановления кровообращения после нескольких часов его отсутствия.
— Сейчас. — Он ворчит, отходя от меня. Дверь камеры все еще приоткрыта, но я даже не утруждаю себя тем, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Отсюда никуда не деться, и я все равно не думаю, что смогу встать. Мои руки кажутся свинцовыми, их покалывает и жжет от покалывающей боли, от которой на глаза наворачиваются слезы. — Кто-нибудь принесет тебе поесть. — Он указывает на то, что сносно можно было бы назвать туалетом и раковиной. — Там ты сможешь позаботиться обо всем необходимом.
— Здесь нет… — Я поднимаю на него глаза, чувствуя себя более напуганной, чем когда-либо. — Здесь нет ни стен, ни дверей, ни даже занавеса.
Он пожимает плечами.
— Попроси охранников повернуться к тебе спиной. Возможно, они выполнят просьбу. Или, может быть, они этого не сделают.
Мужчина собирается уходить, поворачиваясь ко мне спиной, явно закончив разговор.
— Подожди! — Выпаливаю я, и он останавливается, оглядываясь на меня с удивлением, как будто не ожидал, что я захочу продолжать с ним разговор.
— Что?
— Когда я увижу своего… — я с трудом сглатываю. — Когда Обеленский захочет меня видеть? — Меня поражает болезненная потребность знать, иметь четкий отчет о том, сколько времени у меня осталось.
Мужчина пожимает плечами.
— Кто знает? Он занятой человек.
Он захлопывает дверь, и я чувствую, как что-то опускается внутри меня, угасает последний проблеск надежды.
10
МАКС
— Макс? Ты не спишь?
Я слышу голос Джианы, доносящийся из-за двери, вместе с тихим стуком, вырывающим меня из оцепенения.
— Едва, — выдавливаю я, открывая глаза. Сейчас середина дня, но последние дни были ничем иным, как чередой еды, сна, вставания, чтобы с трудом пробраться в ванную, сна и снова еды, и этот цикл продолжается. Самым большим изменением за последний день или около того стало то, что мне наконец удалось встать под душ вместо того, чтобы тереться губкой в раковине, как восьмидесятилетний старик. Вид уродливой раны у меня на животе почти заставил меня пожалеть об этом.
Они вызвали для меня врача, но не успели оставить ему работу по наложению швов. Джиана сказала мне, что, как только доктор осмотрел меня, он решил, что будет больше вреда, чем пользы, если переделать быструю работу, проделанную Томасом, чтобы извлечь пулю и зашить меня, прежде чем я потеряю остатки крови. В результате у меня останется уродливый шрам.
Меня беспокоит не то, как это выглядит, а постоянное напоминание о том, что это символизирует мои неудачи и потери, прежде всего потерю Саши.
Дверь открывается, и Джиана просовывает голову внутрь. Я ожидаю еще супа или овсянки, продуктов, которые она, кажется, больше всего хочет дать мне на больничной койке, но, к счастью, ее руки пусты. Я более чем благодарен ей за то, как она заботилась обо мне, но, если я никогда в жизни больше не захочу даже видеть тарелку супа, это будет слишком скоро.
— У тебя гость. — Джиана поджимает губы. — Мне следует проводить его внутрь?
— Его? — Я прищуриваю глаза. — Я просто встану и…
— О нет, ты этого не сделаешь. — Джиана решительно качает головой, глядя на меня. — Я сейчас вернусь.
Каждый раз, когда в последние дни я пытался встать и пройтись по комнате или вообще двигаться больше, чем это было строго необходимо, я выслушивал нотацию, достойную любой итальянской бабушки. Я слышал фрагменты ее спора с Томасом по этому поводу, когда он говорил, что она не сможет держать меня в постели так долго, как следовало бы, а Джиана коротко говорила ему, что поиски Саши не принесут ей никакой пользы, если я упаду замертво от потери крови.
