больше года.
Он подвижный «сын». Соломенные жиденькие волосы и ямочки на мягких щечках. Длинные ресницы и любопытный карий взгляд. Уверен, что малыш четко выделяет из толпы орущих, оглушенных жизнью взрослых белобрысую худую мать. Достаточно вспомнить его пытливый взгляд с немым укором, которым он одаривал меня после того, как я наглым образом ввалился в гостиничный номер, который необдуманно, но самолично накануне снял.
Сон, похоже, сегодня отменяется. Брожу по кухне, чеканя неширокий шаг. Сопоставляю факты, по памяти воспроизводя события. А в голове настойчиво трубит трубой:
«Я стал отцом! Чертовым отцом! Стал папой! Порадуйся ты, Красов!».
А если нет? Ведь может так случиться, что эта златовласая Мальвина решила по непонятным для меня причинам пристроить свой не слишком пышный зад у тепленького места.
Нет! Херня! Не может быть. Игра по-крупному, а у девочки по внешним признакам маячит не солирующая партия, а дешевый кордебалет, к тому же даже не первая или вторая линия, а где-то на задворках, возле кулис или посеревшего от старости задника…
Ловлю лицом слабый отблеск света, когда прохожу мимо комнаты, в которой временно поселил чудную парочку. Дверь приоткрыта, горит ночник, а мне видна изящная женская фигура, расхаживающая со скрещенными на груди руками из угла в угол. Мечется, мается, планирует, подбирает партии или тупо медитирует. Зябнет, что ли? Девица потирает голые плечи, массируя локтевые косточки, а после плавно переходит на предплечья.
По общим впечатлениям, которые, между прочим, слабо изменились с нашей прошлой встречи, у нее интересный вкус и чудное представление о жизни. Вот, например…
Я обращаюсь к дверному просвету лицом и упираюсь спиной и задницей в стену, находящуюся напротив.
Она хочет отработать деньги, которые я будто должен ей за это выплатить. Откровенно говоря, я привык платить зарплату, согласно установленной тарифной сетке и разрядности. Как здесь быть, если вдруг, например, она начнет стирать мои рубашки, штопать дырки на носках или наглаживать стрелки на любимых брюках? Как оплатить работу простой домохозяйки, которую невозможно поставить на контракт, не рассмешив и без того регочущую в кулачок честную публику?
Вот опять! Она сжимает свой живот, немного наклоняется и морщится от боли:
«Юля, что с тобой?» — настораживаюсь, отклеиваюсь от стены и подаюсь вперед. Девица шумно выдыхает и жалобно скулит, а я больше убеждаюсь в том, что завтрашний визит к гинекологу не столько прихоть, сколько острая необходимость.
Длинные распущенные волосы раскачиваются в такт ее шагам. Волны пружинят и слегка подскакивают. Густая светлая копна, которой, по всей видимости, ни разу не касалась острая рука стилиста-парикмахера. Стыдно признаться, но я точно помню, чем пахнет эта девка. Карамель! Сладкая, но все-таки с соленной нотой. Это запах маленькой девчонки, играющей исключительно с собой. Не потому, что невкусно, горько и противно, а потому, что уровень не тот, не та компания и уж стопудово не те по цели игры.
«Посмотри на меня» — пристраиваюсь возле двери, заползая носом в помещение.
— Тише-тише, — ночная гостья вздрагивает и обращается к ребенку, который, вытянув ручонки вверх, шустро двигает ногами. — Баю-бай…
«Она поет?» — я прикрываю веки. У нее красивый голос — это правда. Склонившись над ребенком, направив к нему свое лицо и погрузив два указательных пальца в пока еще не сжатые детские кулачки, она, переступая с ноги на ногу, танцует с лежащим на кровати сыном, суфлируя себе с ним детской колыбельной.
— Все будет хорошо, Тимоша. Мама рядом, детка. Да? Да? Ш-ш-ш. Вот так, — последнее произносит настолько тихо, что мне, шпионящим за ними, еле слышно.
Я необдуманно делаю один шаг и, приложившись лбом о деревянное полотно, затаив дыхание мгновенно замираю перед дверью:
«Костя, что с тобой?» — задаю себе простой вопрос.
Похоже, я полностью раскрыт? Девчонка замолкает, убирает руки, выпрямляется и поворачивается, теперь располагаясь в точности напротив меня. Худые руки, такие же по толщине колени, бедра, выступающие ключицы, большая грудь и четко обозначенные кости на грудине.
«Иди сюда!» — безмолвно обращаюсь к ней, рассматривая образ исподлобья. — «Ближе, ближе… Еще. Смелее. Ну?».
Наклонив на бок голову, растягивает рот доброжелательной, почти блаженной улыбкой. Стряхивает оторопь, раскачивая тяжелые локоны, подмигивает, а после прячет взгляд.
«Черт бы тебя подрал!» — отхожу назад, погружаясь в тень, дышу загнанным конем, активно раздувая ноздри, шиплю, разбрызгивая слюни, и чертыхаюсь, по-прежнему не раскрывая глаз.
— Спокойной ночи, Костя, — где-то возле раздается женский голос. — Я громко разговаривала? Помешала или разбудила?
— У тебя болит живот? — спрашиваю с закрытыми глазами. — Ты стонала, я слышал.
— Простое несварение. Некачественная вода. Завтра все будет хорошо.
— Ты разобралась с ванной? — решаюсь все же посмотреть.
— Да.
— Что-нибудь еще?
— Нет.
— Почему ты не сказала? — неожиданно шепчу то, что интересует больше всего. — Почему тогда сбежала? Тебе было плохо? Я обидел?
— Нет.
— Ты не ответила.
— Мне очень жаль.
Что сейчас мне эта жалость? Возможно, все могло сложиться не так. Что за отношения между нами? Какие перспективы? Где разойдемся, в чем совпадем… А если этот мелкий действительно мой сынок?
Отец, Петр Красов, не отдал меня матери, когда она решила от него уйти. Я совсем не помню эту женщину, потому как рано лишился дорогого сердцу человека, с кем должен был быть до гробовой доски. Смогу ли точно так же поступить с этой…
— Ася?
— Да?
Она напряжена? Приготовилась внимательно послушать? Следит за мной, чутко считывая настроение. Она заискивает, пытается мне угодить, а затем понравиться? Ей-богу, поведение ребенка, жаждущего одобрения от взрослых. Как будто я оцениваю ее ответы по пятибалльной шкале, а после сообщаю результат и заношу в табель успеваемости оценку, согласно которой ей предстоит влачить тугую лямку всю оставшуюся жизнь. Напоминает встречу брошенных детей с потенциальными родителями, приехавшими на смотрины в приютский дом. Малышня крутится под ногами и заглядывает большому дяде и красивой тетеньке в глаза, рассчитывая на успех в тяжелом предприятии.
— У него есть аллергия или непереносимость коровьего белка? — выпаливаю, вообще не заикаясь.
— Нет.
Я громко выдыхаю и довольно улыбаюсь, но тут же мрачнею и грубо добавляю то, что собирался вместо предыдущей ереси сказать:
— Ты не имела права за всех решать!
— Я ничего не решала.
— Не имела и не должна была. Почему не сказала? Я так и не услышал.
Как донести ей, что теперь я предоставляю ей исключительную возможность для получения премии за пока еще невыполненную работу?
— Было неудобно, — такой простой ответ.
— Неудобно драть бабу на потолке, Юля. Хорошо подумай. Одна попытка.
— Я…
— Ася! — несколько раз моргаю, как будто от наваждения избавляюсь. —
