Ознакомительная версия.
Электричка, наверстывая упущенное время, набирала скорость; колеса стучали так громко, что если б даже Мальчик пожелал сказать что-либо, его все равно б не расслышали. Но он не желал. Да попутчик и не ждал от него никаких слов – просто ему, видать, захотелось похвастаться птицей.
Мальчик тоже мог похвастаться, и не нарисованной, а живой, настоящей, но, во-первых, Чикчириш спал, а во-вторых, было бы предательством обращаться с раненым другом, как с игрушкой. Хотя в этом его как раз и обвинили. (Несправедливо! Они были несправедливыми людьми, Мальчик давно знал это.) Просто им хотелось избавиться от больной птицы, вот и придумали, что это, мол, тебе не игрушка, надо ее на волю выпустить (где ее моментально слопал бы кот), и он буркнул в ответ что-то такое, что можно было принять за согласие, а сам спрятал воробья в банку и прикрыл черепицей. Теперь его долг передать Чикчириша в надежные руки; так чувствовал Мальчик, хотя торжественное слово «долг» не произносил даже мысленно.
Зато Адвокат произносил его часто. Он был человеком долга, Адвокат, законник, страж порядка, поборник справедливости, – он был человеком долга, и уж тем более человеком, отдающим долги, смертельно боящимся, не осталось ли за ним случайно какого-нибудь маленького должка. Маленького, забытого, старого должка – новых давно уже не делал. Даже когда сами предлагали какую-нибудь услугу и предлагали бескорыстно, от души, обижаясь, что отказывается. Не делал…
Он и Шурочкиным обидчикам старался привить это чувство – великое чувство долга, но младший чесался, вертелся и ничего не слушал (он и в жизнь-то не вошел, а ввертелся этаким победоносным штопорком), а старший глядел, не мигая, своими большими карими глазами и ничегошеньки не понимал.
Неужели ничегошеньки?
Вот так же в книгу глядел сейчас измученный бессонницей любомудрый Адвокат, но вместо печатных строчек увидел вдруг эти беспомощно-доверчивые – ничегошеньки не понимал! – глаза, и сердце его трепыхнуло, словно то было и не сердце вовсе, а раненый воробей в сложенных утюжком ладонях.
Медленно опустил Адвокат книгу. Ни о каком воробье он, разумеется, не думал, он понятия не имел, что ему везут на предмет спасения какого-то Чикчириша (Мальчик, коснувшись рубашки, ощутил сквозь ткань мягкий комочек), но сердце трепыхнуло, это точно, и потому-то мученик ночи, опустив книгу, принялся – в который уж раз! – тщательно, как принятое к производству дело, просматривать свои отношения с детьми.
Не с обидчиками – с детьми. Все в порядке было там – в абсолютном порядке, свой родительский долг он выполнил сполна, равно как выполнила его и Шурочка (Шурочка с лихвой), и не их вина, что один получился чересчур медлительным – медлительным настолько, что никакой жизни не хватит ему, чтобы вырасти, а другой – слишком шустрым.
Иное дело – Мальчик, этот мог поспеть в самый раз, врасплох застав его со своим воробьем. Электричка вошла-таки в график и к очередной платформе подкатила тютелька в тютельку. Пассажиров на этой ранней платформе не было – ни единого человечка! – никто не вошел и никто не вышел, но поезд все равно послушно отстоял положенное. Это неукоснительное соблюдение порядка, это следование букве закона, как выразился бы Адвокат, вселило тревогу в малолетнего нарушителя. Незаметно пощупал он в кармане билет – билет был на месте, но все равно могут подойти, обыскать могут, спросить, откуда деньги. (О Чикчирише не спросят, на этот счет Мальчик не волновался.)
Мимо двух станций пролетели, не останавливаясь и даже не замедляя хода (ускорили, показалось ему), хотя на одной платформе стояли люди. Тут уж порядок нарушался, – во всяком случае, с точки зрения здравомыслящего Мальчика, – а раз так, раз порядок нарушается, то и ему тоже бояться нечего. Мальчик успокоился и ему даже снова, только еще сильней, чем на станции, захотелось есть. В тот же миг явственно ощутил запах колбасы, и это не было плодом его голодной фантазии, вовсе нет: колбасу лопала тетка с корзиной, не нарезанную, от целого куска отхватывала, сдирая толстыми пальцами сухую легкую кожицу. У Мальчика аж слюнки потекли, а Адвокат в задумчивости опустил книгу, вслушиваясь в себя.
Мужчина с вытатуированной на руках птицей встал, подмигнул проголодавшемуся и, на ходу доставая сигареты, направился, покачиваясь (поезд летел изо всей мочи), в тамбур.
Адвокат в задумчивости опустил книгу, вслушиваясь в себя, и понял, что голоден. Прекрасно! Стакан горячего молока, размеренно выпитого в предрассветный час маленькими глотками, нередко выполнял роль пусть запоздалого, но снотворного. Откинул одеяло, медленно, тяжело, с кряхтеньем сел (ему не то что нравилось чувствовать себя стариком, нет, просто изношенность собственного тела, несколько преувеличиваемая им, была для него своего рода гарантией, что путь, который отмеривают выпадающие из карниза держатели, – путь надежный и не столь уж долгий), нашарил припухлыми ступнями тапочки, поднялся, тоже с кряхтеньем, и, шаркая ногами, двинулся в кухню.
В доме напротив светились на последнем этаже несколько окон. Они всегда светились, каждую ночь, причем интенсивность освещения менялась, а за шторами двигались неясные тени. Эта ночная таинственная жизнь интриговала Адвоката, но он не предпринимал ни малейшей попытки узнать, что за люди обитают там. Более того, если б ему вдруг вздумали рассказать об этом – например, дежурящие у подъезда дозорные: уж эти-то все знали, – он бы не стал слушать, уклонился под благовидным предлогом. (А вот Мальчик так жадно всматривался в горящие маленькие, почти игрушечные окошки узкого высокого дома, мимо которого проползала электричка, что перестал даже ощущать запах колбасы.)
Включив свет, Адвокат достал из холодильника пакет с молоком, налил в кастрюльку ровно стакан – глаз у него был точен. Опыт этот он приобрел давно, когда Шурочкины обидчики были еще не обидчиками, а обыкновенными детьми, его сыновьями, продолжателями рода. Хлопот, конечно, приносили немало (как же без хлопот? Он понимал, что без хлопот нельзя), но не причиняли страданий. Старший хоть и принимал деревянную шахматную фигуру за живую лошадку, но это еще никого не смущало, а младший не курил втихаря, не балдел от хриплых песен и не спекулировал дисками. Из всех, кого он любил, лишь Шурочка не обманула его, не предала, не причинила боли (разве что смертью своей; тем не менее мертвую он стал любить ее еще больше) – Шурочка да мать. Она и относилась к нему как мать, угадывала желания, которые, случалось, он и сам-то не успевал осознать. Это она однажды ночью, когда его донимал кашель, принесла в постель чашку горячего молока, заставила выпить; он, разумеется, сопротивлялся, а молоко не только сняло кашель, но и чудесным образом усыпило. Так оно не всегда действовало, лишь после нескольких изматывающих бессонных часов, но сегодня он это условие честно выдержал. По сути дела, уже не ночь, уже утро, и хотя проклятая луна все еще дежурит по ту сторону дома, силы ее идут на убыль.
Ознакомительная версия.
