что неожиданно чувствует себя изможденной, и ей хочется остаться одной.
– Думаю, я вернусь к себе, – говорит она Бену, уже направляясь к деревянным дверям.
– Разумеется, – следует он за ней. – Я, наверное, сделаю то же самое. Мне нужно выставить отметки за выпускные эссе. – Она скептически смотрит на него, и он смеется: – После нескольких чашек кофе.
Оказавшись внутри, они проходят мимо пары, которую Грета видела утром в лифте, женщина маленькими шажками шаркает по коридору.
– Ты не сгорела, – с довольным видом говорит она.
– Не сгорела, – отзывается Грета.
Бен с удивлением смотрит на нее:
– Еще одна ваша фанатка?
– Вроде того, – отвечает она.
Перед лифтом собралось много народу, все взволнованно обмениваются впечатлениями о морских львах. Не сговариваясь, Грета и Бен разворачиваются и идут по устланной красным ковром лестнице.
– Могу я спросить, – говорит Бен, искоса глядя на нее, – что это было?
Грета вздыхает:
– Знаете игру «Табу», в которой нельзя произносить некоторые слова или фразы?
– Да.
– Ну так вы нарушили правила.
– Я? – удивляется он. – И что я такого сказал?
– Вы сказали: «Я же говорил».
Он хмурится:
– Вы просили меня не произносить этого?
– Дело в самой фразе.
– Ничего не понимаю.
– Это название одной из моих песен, – говорит она, слегка запыхавшись от подъема по лестнице, – первого моего хита.
– А, – начинает понимать он, – и она о вашем папе.
– Да.
– Это вряд ли признание в любви.
– Не совсем.
Он кивает:
– Это было так плохо?
– Вы о песне или о последствиях?
– О последствиях. Полагаю, песня замечательная.
– Так оно и есть, – улыбается она, желая прекратить разговор на эту тему.
Когда они добираются до площадки седьмого этажа, она останавливается. Бен тоже.
– Мне сюда, – говорит она, кивая в сторону коридора с бесчисленными дверьми.
Они поворачиваются друг к другу, и она замечает, какой он высокий, и, не намереваясь сделать нечто подобное, задумывается о том, а как же с ним целоваться. Достаточно ли встать на цыпочки, или же ему придется наклониться к ней? Дело в том, что с каждым новым коктейлем он становился все привлекательнее – непринужденная улыбка, теплый взгляд, то, как он подавался вперед, когда она что-то говорила, словно не просто слушал, а впитывал ее слова, – но все это не имеет никакого значения, потому что он до сих пор официально женат, а она все еще официально в раздрае, и единственная причина, по которой ей пришла в голову такая мысль, это то, что они оба напились и остались наедине посреди ничто и нигде. В реальном же мире, на суше, при свете дня они совершенно не подходят друг другу.
Она смотрит на его губы и обнаруживает, что думает о Джейсоне, потом о Люке, а потом о жене Бена, оставшейся дома с двумя дочерьми. Лодка наклоняется под ее ногами, и трудно сказать, причина того алкоголь или океан, что реально, а что нет. Она касается рукой стены, чтобы приобрести устойчивость, и это ее движение, похоже, пугает Бена. Какая-то искра мелькает в его глазах, но она не понимает, что это. Он прочищает горло.
– Думаю, – медленно произносит он, – что будущий Бен страшно разозлился бы на настоящего Бена, если бы тот не спросил, а не можем ли мы продолжить наше общение.
Грета чувствует облегчение, а затем, не успевает она осознать, что происходит, радость. И, как в тумане, кивает ему:
– Я здесь рядом.
– Хорошо, – говорит он, отступая на несколько шагов. – Я вас найду.
– Спасибо, – кивает Грета, уже идя по коридору, и хотя она знает, что это неправильный ответ, что ее реакция не соответствует его заявлению, в то же самое время это правда. Ей очень хочется, чтобы ее нашли.
Где-то после полуночи звонит телефон. Грета спросонья решает, что это будильник, и сбрасывает его на пол. Красные цифры гаснут, и в безоконной каюте становится совершенно темно. Звонки прекращаются.
Спустя несколько секунд они возобновляются, и на этот раз она берет телефон в руки.
– Я на карантине, – слышит она чей-то голос, и у нее не сразу получается задать вопрос:
– Что?
– На карантине. – Это отец. – У себя в каюте.
– Почему? Что случилось?
Папа тяжело вздыхает.
– У меня что-то не то с желудком, и поэтому я позвонил и спросил, можно ли мне вернуть деньги за завтрашнюю экскурсию на консервный завод, и, видимо, обслуживающий персонал паникует, когда пассажирам плохо…
– Консервный?..
– В Джуно, – нетерпеливо поясняет отец. – Мы же должны… А знаешь что? Не бери в голову. Главное – меня посадили на карантин.
Теплоход покачивается с боку на бок, и Грета крепко зажмуривает глаза, думая, что не надо было так перебирать вчера.
– Ты заболел? – спрашивает она, ее саму немного тошнит.
Конрад фыркает:
– Я в порядке. Стоит пару раз метнуть харчи, как они считают тебя разносчиком заразы. И плевать, что корабль качает так, будто мы очутились в Бермудском треугольнике. Клянусь, я…
– Значит, тебе не разрешают выходить из каюты?
– Да.
– Как долго это продлится?
– По крайней мере, еще восемнадцать часов.
– Черт!
– Ну да.
Они оба на какое-то время замолкают, а потом Грета заставляет себя спросить:
– Хочешь я приду?
– Это тоже нельзя, – отвечает он, не пытаясь скрыть своего раздражения, – карантин.
Она пытается говорить так, чтобы он не почувствовал облегчения в ее голосе:
– О’кей, тебе нужно что-нибудь?
– Со мной все будет хорошо, – отвечает он. – Можешь сказать остальным, что я завтра не буду на экскурсии? Если хочешь, отправляйся на нее вместо меня. Посещение консервного завода, а потом поездка по канатной дороге.
– О! – Голос Греты взлетает на целую октаву. – Да. Может, я…
– Ты не обязана делать это, – сухо говорит он.
Снова повисает пауза. В комнате так черно, что Грете почти кажется, будто она парит в пространстве. Она крепче сжимает в руке телефон и вспоминает, как выползала во двор за домом после их ссор и сидела на старых детских качелях до наступления темноты. Тогда они ссорились из-за всего на свете: из-за ее отметок, отлучек из дома, из-за того, что музыка интересовала ее куда больше, чем математика и естественные науки, больше, чем что-либо еще.
Даже тогда она скучала по тем дням, когда Конрад стоял у входа в гараж и смотрел, как она играет, и его силуэт четко вырисовывался на фоне закатного неба. Но она не была больше восьмилетним ребенком со слишком большой для нее гитарой и высунутым от усердия языком. Ей исполнилось двенадцать, потом тринадцать, четырнадцать, она
