— Я не знаю, что с тобой, — сказал он, — и это не мое дело…
— Что ты имеешь в виду, «что со мной»?
— С тобой и Кэти Файнер, вот что я имею в виду. Но это не мое дело. А вот то, что ты не готовишь шхуну, это мое дело, а ты должен. Если шхуна не будет готова уйти завтра или, самое позднее, послезавтра, я уеду отсюда, Бен и Ирма уедут со мной. И у тебя останутся только твой друг хирург и Кэти Файнер. — В самый последний момент он решил, не очень понимая, почему, не угрожать долгом.
Бонхэм пристально смотрел на него, и довольно холодно, подумал Грант. Затем медленно отпил из стакана. Грант никогда с ним так не разговаривал, и было ясно, что он застал Бонхэма врасплох.
— Должно быть, это очень важно, — холодно сказал Бонхэм, — то, что заставило тебя решить так быстро ехать.
— Почему я хочу уехать, это мое дело, только мое, — ответил Грант и увидел, что холодный взгляд Бонхэма стал проницательным и задумчивым, но все равно продолжал. — Я думаю, ты пренебрегаешь работой. Меня не интересует, почему. Но если, самое позднее, послезавтра мы не выйдем, я уезжаю. Если ты помнишь, у меня репетиции в Нью-Йорке, — несколько смутившись, добавил он.
Бонхэм молчал. Он снова медленно и задумчиво отхлебнул из стакана. Грант никогда раньше с ним так не разговаривал. До сих пор Грант уступал. Бармен Сэм тактично улизнул подальше. Когда Бонхэм наконец заговорил, в голосе у него была холодная решимость.
— Хорошо. Мы сможем плыть завтра. Но поздно. Выйдем на закате, перед самым закатом, в ночь. Мы должны быть на островах Нельсона в четырнадцать тридцать следующего дня, сможем осмотреть Джорджтаун и начнем нырять. О'кей? Тебя устраивает?
— Прекрасно, — живо откликнулся Грант. — Хотелось бы, чтобы ты сказал это пару дней тому назад. — Он энергично добавил: — Или три дня. — И снова добавил, еще больше смутившись: — Или четыре.
Бонхэм опять пристально посмотрел на него.
— Внутри шхуны работы оказалось больше, чем я ожидал.
— Плевать, — ответил Грант, — раз мы можем уехать тогда, когда ты говоришь.
— Можем, — сказал Бонхэм. — Ты только об этом хотел поговорить?
— Да, это все. Пока, Эл, — проговорил Грант, немного смягчаясь. Но Бонхэм, кажется, не принял уступки.
— Увидимся, — лаконично ответил он.
И при таких обстоятельствах начинается недельное, а то и десятидневное плавание! Да еще в тесноте! Черт, неожиданно подумал он, теперь даже не может быть и десяти дней, раз хирург должен вернуться в Га-Бей одиннадцатого. О чем, интересно, думает Бонхэм? Грант еще выпил, а потом вернулся наверх, где Лаки уже встала и оделась. Сказано было так много, что лучше было не разговаривать. И он молчал. Демонстративно.
— Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! — горько проговорила Лаки.
— Завтра вечером мы уплываем на острова Нельсона, — перебил Грант.
— Вечером! — возмущенно откликнулась Лаки. — Ночное плавание под парусами, или как там это называют? Иисусе! И на старом незастрахованном корыте!
— Бонхэм свое дело знает, — коротко ответил Грант. — Господи! Надеюсь. Хочу надеяться, — зло откликнулась Лаки.
Но когда они шли вниз, она неожиданно, как и накануне, стала прежней возлюбленной. Она сидела рядышком, висла на нем, все время прикасалась. Она снова изменилась. Не так, как прошлой ночью, и не так, как все предыдущие дни и ночи. Она просто вновь изменилась, вот и все. Почему? Снова возник ее образ и образ безликого мужчины. Что, если она и вправду это сделала? Что он будет делать? Что он может сделать?
Он настоял на выходе в море после обеда. Бен и Ирма, узнав о завтрашнем отъезде, не захотели выходить в море и решили остаться упаковать нужные вещи, а лишнее отправить в Нью-Йорк, раз «Наяда» сюда не вернется. Они накупили здесь массу барахла. Так что снова их было трое, всего трое, он, Лаки и Джим, на судне. И снова они пошли к месту близ Морант-Бей поохотиться на акул, но на этот раз, несмотря на то, что они выбросили за борт большую кровоточащую рыбу на той же бечевке, ни одной акулы не появилось. Все это казалось Гранту каким-то сумасшествием, каким-то постоянным испытанием, которое будет длиться вечно, вечным наказанием, как у Сизифа, от которого ему не освободиться: он, Лаки и Джим, всегда втроем, на лодке, плывущей на акулью охоту у Морант-Бей.
На катамаране Лаки вела себя так же, как и в отеле, когда они спускались вниз к остальным. Хоть они и были втроем, она оставалась такой же любящей, такой же заботливой, так же часто прикасалась к нему, даже немного приставала: раз или два поцеловала в плечо, когда они ходили по судну. Как только они поднимались из воды на борт, она тут же протягивала ему полотенце и даже влюбленно протирала ему спину. Она тут же доставала ему пиво, стоило ему захотеть, или наливала кофе из термоса, если он хотел кофе, а не пива. На этот раз он по ряду причин больше предпочитал кофе. Но служение Лаки не знало границ. Пару раз ему захотелось дать ей пощечину, пару раз захотелось поцеловать. Но он не сделал ни того, ни другого. Он молча принимал все эти знаки внимания с любящей улыбкой, в которую он старался вложить некоторое веселье, мужское веселье, даже цинизм. Если действия Лаки и имели какой-то отклик в душе Джима Гройнтона, положительный или отрицательный, то заметить это по его, как обычно, любезному и занятому виду было нельзя.
Проявления ее внимания не прекратились и в баре, куда они зашли отпраздновать со всеми последний выход на катамаране. Они не прекращались и тогда, когда их никто не видел. Когда они поднялись к себе принять ванну и переодеться перед ужином, она, обнаженная, легла поперек двух больших кроватей, восхитительно закинув руки за голову и выпятив восхитительную грудь, и улыбнулась: «Не хотелось бы тебе заняться любовью?». — «Хотелось бы», — сказал он и сделал. По ее способу. Сначала. Он не упоминал о том, трахала ли она Джима Гройнтона, и она не упоминала, трахалась ли она с Джимом Гройнтоном. Она просто изменилась. Она просто изменилась, вот и все. Но, опять-таки, почему? — вот о чем он не мог не думать. И безликий призрак, с какой-то короткой, как у ирландского полицейского, фигурой, — образ призрака наедине с Лаки — возник снова. Иисусе, он был таким ярким, что Грант едва мог отличить себя от призрака. Как убить призрака? Он знал, хорошо знал, как драться с людьми. Но как избить, как дать хук левой, а правой вразрез призраку?
Ужин был потрясающим. Это был их последний ужин в Гранд Отель Краунт, и Рене в исступлении превзошел самого себя. Он все сам придумал, все организовал, руководил поварами и даже сам готовил. Все было за его счет. Собралась большая компания, и все были гостями Рене. Приехали (прямо с корабля) Бонхэм и Орлоффски, хирург Бонхэма с подружкой, Кэти Файнер, Джим Гройнтон (и красивая, славная ямаитянка, которую он привел с собой), Пола Гордон — Черный лебедь, Спайсхэндлеры, Гранты, Хальдеры и все трое их детей. Он позвал даже кинозвезду с женой и пару других известных лиц. Все это было в честь Лаки, главным образом, в честь Лаки и ее мужа Рона, который женился в их доме, где теперь был номер под названием «Медовый месяц Рона Гранта», и, конечно, в честь Бена и Ирмы, которые так долго здесь жили. Но главным образом в честь Лаки, их старушки Лаки, и ее брака. «Мы никада не забыть ето, мой Ронни, — сказал Рене, хлопнув Гранта по спине, и слезы навернулись на его выразительные галльские глаза. — Ни-ка-да!»
