Он откинулся на спинку кресла, вытянув ноги вдоль стола. Догорали свечи в подсвечниках и на его лицо легли глубокие тени.
– В течение всех тех лет я никого не любил. Я не уверен, было ли это потому что я имел дело с прошлым, или я занимался прошлым потому, что не мог влюбиться. Но я знаю точно, что теперь прошлого для меня недостаточно, а это значит, что недостаточно одной работы. Было время, когда открытие гробницы Тенкаура стало бы самым большим событием моей жизни, мерилом успеха, доказывающего мою значимость как человека, и целью жизни. А теперь все это важно, но не в такой степени, как важна для меня ты.
Он помолчал немного, не спуская глаз с Анны. Она сидела, не шевелясь. Ей казалось, что в целом мире царит тишина, ощущается лишь слабая вибрация яхты у них под ногами.
– Я люблю тебя, Анна, – спокойно сказал он. – Думаю, мне следовало давно уже объясниться каким-то образом, но я не позволял себе сделать это; кажется, слишком многое происходило в твоей жизни и, Бог знает что происходило вокруг нас. Но я хочу, чтобы ты знала: как только я понял, что полюбил тебя и захотел ввести тебя в мою жизнь, а самому стать частью твоей жизни и жизни твоей семьи, то прошлое ушло на задний план. Где и должно быть его место.
Стюард принес кофе и коньяк, а также многоярусную вазу с печеньем.
– Туда, пожалуйста, – сказал Джош, показав на низкий плетеный кофейный столик, и, когда он ушел, они с Анной пересели на кресло для двоих и пододвинули к себе столик.
Анна налила кофе. Она не могла говорить. Она была в смятении. «Милая маленькая Анна. Люди должны любить тебя». Ни один мужчина не говорил ей о любви с тех пор, как она ушла из дому. Но Джош произнес это слово иначе, чем это слово звучало в ее памяти. Как будто она никогда не слышала его раньше; оно отзывалось, как иностранное слово с новыми слоями значений. И даже чувствуя себя зажатой и съежившейся, она испытывала какое-то возбуждение, чувство возможностей, которые открывались перед нею, и хотелось, чтобы он снова сказал ей это.
Но она не знала, как говорить о любви. «Я хочу, хочу, хочу». Анна разрывалась на части от желания договорить с ним. Но молчала.
Джош откинулся назад, держа чашку в руке. Он выглядел спокойным и расслабленным, но женщина чувствовала напряжение, с которым тот ждал, когда она заговорит, и почувствовала, что краснеет от обиды. Джош умел говорить о любви, у него было много практики, на него не давили воспоминания, которые сжимали бы ему горло и вызывали тошноту, когда бы ни подумал обо всем том, что может означать любовь.
– Мы причаливаем, – сказал он, и в этот момент двигатели яхты перешли на холостой ход.
Удивленная тем, что гудение, не прекращающееся всю вторую половину дня, стихло. Анна смотрела на огни суетливого торгового городка на берегу и на знакомые огоньки прогулочных катеров, выстроившихся вдоль причала.
– Эдфу, – сказал Джош. – Здесь мы остановимся на ночь, немного подальше от прогулочных катеров. Завтра мы можем сойти на берег, если хочешь, встанем пораньше, тогда еще не будет так многолюдно – или можем поплавать под парусом перед завтраком. Единственным распорядком в этом путешествии будет то, что мы хотим делать.
«Хапи» тихо скользил вдоль причала, удаляясь от других яхт и от центра города, пока не нашелся незанятый причал. Группа людей, поджидавших яхту, поймала канат, брошенный командой, и закрепила его на железном столбике. Из кафе доносилась музыка, как и в Луксоре; легкий ветерок принес тяжелые ароматы кофе и специй, пекущегося хлеба и дыма кальянов тоже, как в Луксоре. У Анны было чувство, что смешались время и пространство. Она была в одном месте и во многих местах одновременно, находилась в древней стране и в своем собственном современном мире; была в Египте или плыла по реке без начала и без конца, текущей или остановившейся на месте. Она и Джош были устойчивым центром этого мира. Снова она почувствовала себя наедине с ним, отделенной от всего остального. Что бы ни происходило за пределами этой яхты, в прошлом или в будущем, здесь был ее центр устойчивости. Ей показалось, что никогда раньше она не знала этого чувства, которое становилось центром ее жизни.
Женщина еще не знала, что делать с ним. И когда думала, как сказать ему об этом, просто и прямо, слова не получались; она боялась открыть дверь тому, что не могла держать под контролем.
Но даже если бы и смогла сказать это, время еще не пришло. Анна знала. Сначала нужно было рассказать ему кое о чем.
Он помог ей, заговорив о Доре. Он сделал это непринужденно, но на то были причины. «П р о ш л о е отошло на задний план. Где и должно находиться». Джош хотел, чтобы она так и сделала. Отодвинуть прошлое на задний план. Пришла пора сделать это.
Она поставила чашку на столик и повернулась к нему.
– Я хочу рассказать тебе о том, что случилось со мной много лет назад. Я никогда не говорила об этом, я была не в состоянии говорить. Мне было тринадцать лет. Моя мать умерла, когда мне было семь, мы с Гейл жили у Мэриан и Фреда. У всех в семье были дома на расстоянии нескольких кварталов один от другого, и почти всегда у дедушки все собирались на воскресный обед. Делалось это по приказу дедушки, но, думаю, всем эти обеды нравились. Кроме Винса. Он терпеть не мог правила, установленные другими, и я уверена, если не показывал этого, то только из-за боязни поссориться с моим дедушкой. Мне кажется, Итан Четем был единственным человеком, которого Винс когда-либо боялся.
Анна смотрела в пространство, на огни Эдфу недалеко от яхты, смотрела на темные воды реки, окружавшие их, но видела лишь дом Мэриан, столовую с обоями в цветочек, на длинный двор за стеклянными дверьми, зеленой, ровной и бархатистой лужайкой сбегавший к озеру, и лес, где она разговаривала со своей воображаемой подругой. Как ее звали? Она забыла. Она с нею разговаривала, вспомнила Анна, и писала дневник, когда Винс...
– Что случилось, когда тебе было тринадцать лет? – спросил Джош, возвращая ее назад.
– Винс изнасиловал меня, – сказала она.
Ее сердце сжалось от стыда и боли, от шока, который она испытала, услышав саму себя, впервые произнося вслух эти слова.
У Джоша перехватило дыхание.
– Боже мой, Боже мой, – выдохнул он.
Он догадывался об этом, но не мог подготовиться к тому удару, который последует, когда услышит это от нее; не мог быть готовым ни к муке в ее голосе, ни к убийственной ярости, которая охватила его. Он видел Анну и Винса – попытался не представлять себе этого в образах, но уже видел, как запрокинулась голова Анны, как Винс сгибает ее и вопит, насилуя ее. Он не мог этого выдержать.
– Боже мой, – яростно выкрикнул он и потянулся к Анне, чтобы вырвать ее из этой воображаемой сцены.
