– Вам нравится? Это розовая крачка. Ее полет очень впечатляет.
Ханна подошла ближе к рисунку, уточняя:
– Она на самом деле нарисована прямо на стене?
– О да. Да. Местами весьма неаккуратно, как можете заметить, если присмотритесь повнимательней.
Что-то в тоне собеседника заставило Ханну повернуться к нему и поинтересоваться:
– Вы… это вы рисовали?
– Имел честь, мадам. Скрытый талант, проявившийся в мои школьные годы. Так никогда и не развился. Слабенький, видно, был талантишко, как мне кажется, да и мой преподаватель по художественному мастерству часто говорил: «Не переживай, Крейвентон, ты всегда сможешь заняться оклейкой стен своими рисунками. На плаву продержишься!»
– Как жестоко! – неуверенно улыбнулась Ханна.
Дэвид, глядя на нее, сказал:
– Да, жестоко. Я пришел к выводу, что карьеру учителя может выбрать только человек, склонный к садизму. Ну, по крайней мере большинство преподавателей именно таковы. Вот потому-то я и оставил эту сферу деятельности. Не смог достигнуть планки настоящего садиста.
– Вы были учителем?
– За мои грехи был какое-то время. Но обо всем этом я расскажу вам позже. Проходите же и садитесь.
Ханна проигнорировала приглашение.
– Это ваша идея… я имею в виду цветовую гамму и меблировку? – поинтересовалась она.
– И снова вынужден признаться: да, моя.
– Что ж, могу вас заверить, что ваш учитель понятия не имел, о чем говорил. Я убеждена, что подбирать цвета невероятно сложно. Например, – Ханна махнула на длинные бледно-розовые занавеси с волнами ламбрекенов, которыми были драпированы два больших окна, расположенные в дальнем конце комнаты, – я бы подумала, что такой цвет вкупе с желтыми дверями, зеленым ковром и черными пледами будет выглядеть кричаще. Даже не беря в расчет, – сейчас она указывала на длинный диван «честерфилд», – вот эту обивку… не уверена, как правильно назвать, оттенка легкого загара?
– Правильное название, мадам, светло-коричневая.
– Значит, светло-коричневая, – со смешком повторила Ханна. – Но при всем разнообразии цветов, – продолжила она, – эта комната необыкновенно красива. Гостиная миссис Джиллимен показалась мне, как бы выразиться поточнее… восхитительной, очаровательной, стильной. И я вовсе не ожидала увидеть снова что-то, вызывающее подобные чувства, но в совершенно ином роде. Могу предложить только определение «бодрящая».
– О, какая жалость. Я-то думал, вы скажете «расслабляющая». – Дэвид взял ее за руку и подвел к дивану. – Вы, верно, удивитесь, если я признаюсь, что все эти оттенки подсмотрел у одного-единственного цветка?
– Правда?
– Это был огромный мак, почти шести дюймов в диаметре, он засыхал, и его внешние розовые лепестки пожелтели по краям, словно украсившись бахромой. Устав от жизни, цветок увядал лепесток за лепестком. По крайней мере именно так это зрелище воспринял я, взял себе на заметку, и вот теперь здесь представлены все цвета того мака. Добавлена лишь розовая крачка. Я вставил птаху в композицию, поскольку когда-то впечатлился ее полетом, к тому же там, где все цвета напоминают об умирании, ее раскраска внушает оптимизм.
Присев на диван, Ханна не отрываясь смотрела на Дэвида. Его объяснение очаровало ее даже сильнее, чем сама комната. Слова текли неспешно, создавая необычные образы. Ханна настолько привыкла к сухости Хамфри за все эти годы, что ей казалось, будто она слушает человека, который воспитывался далеко-далеко, в местах, где говорят на другом языке.
Крейвентон между тем продолжал:
– В отделке очень редко удается успешно использовать природные образы: цвета просто не производят того впечатления, на которое рассчитываешь. Даже в этом случае, – он сделал широкий жест рукой, охватывая всю комнату, – временами у меня рябит в глазах.
– О нет, нет! – быстро возразила Ханна, – ничего подобного. Эта комната необычная и очень красивая.
– Да, красивая, но не успокаивающая. Используя оттенки мака, я надеялся, что они, подобно снадобью из этого цветка, будут способствовать умиротворению, но, очевидно, этого не произошло. Ага! – Дэвид обернулся. – Вот и чашечка напитка, который не только освежает, но и дарит несварение желудка, изжогу и грыжу.
– Ну, вас он не может прикончить уже довольно долго.
– Но делает все возможное в этом направлении, Питер. Ты же знаешь об ограничении после того, как я поем мяса. – Крейвентон повернулся к гостье. – После мяса я предпочитаю не пить чай в течение суток. Он буквально убивает меня.
– А я вам уже говорил, это все потому, сэр, что вы пьете его слишком крепким, а молока добавляете совсем мало.
– Хм, ты постоянно мне это повторяешь, но в любом случае после мясных блюд чай действует на меня как яд. Отведав сосисок, я буду только кофе. О, – Дэвид указал на тарелку на нижней полке чайной тележки, – ты испек?
– Немного, сэр.
Дэвид повернулся к Ханне.
– Питер печет наивкуснейшие булочки-сконы. Он безнадежен в приготовлении пирожных — его пирожные по вкусу напоминают подошву, — зато сконы…
Ханна обменялась смеющимися взглядами с беловолосым мужчиной, чья кожа казалась совсем гладкой, но только до тех пор, пока он не улыбнулся, и тогда несметное количество морщинок возле губ и на чисто выбритом подбородке выдали его настоящий возраст. Второго подбородка у Питера Ханна не заметила. Мистер Миллер был худощав, почти настолько же, как и его хозяин, и почти так же высок.
Когда он сказал: «Если я вам понадоблюсь, сэр, просто позвоните» и Дэвид ответил: «Я так и сделаю, Питер, так и сделаю», Ханна обратила внимание, как мужчины хитро усмехнулись друг другу. Потом свежеиспеченные друзья снова остались одни…
Несколько минут спустя, откусив кусочек булочки, Ханна воскликнула:
– О, какая вкусная! И удивительно воздушная. Если Питер печет такие восхитительные сконы, то, конечно, и пирожные у него должны получаться превосходные.
– Признаю, это странно, но его пирожные действительно ужасны. Иногда я думаю, что всему виной пропитка, возможно, много лет назад он перенял негодный рецепт у своей матери.
– Он стар? У его волос замечательно красивый цвет, и они очень густые.
– Нет, на самом деле он не старый. Не знаю в точности, сколько ему лет, мне известно только, что в годы войны он был денщиком моего отца и, покинув службу, они так и остались вместе. Насколько помню, в первый раз я увидел Питера, задыхаясь от астмы. В придачу в тот момент я испытывал настоящий ужас, поскольку приступ случился на глазах у моего отца. Увы, я страдал этими пароксизмами с раннего детства, в то время как храбрые мальчики таким вещам не поддаются. Никак не забуду тот примечательный день. Когда Питер – тогда его называли Миллер – принялся растирать мне горло и спину, а мой отец его резко одернул: «А ну-ка, прекрати это, Миллер! Не балуй его! Закинь-ка задохлика на лошадь и вышиби из него дух. Вот все, что ему нужно». Меня закинули на лошадь! – теперь Дэвид улыбался. – И Питер послушно вывел ее со двора рысью; но как только мы оказались в лесу, он замедлил аллюр коней до шага и начал развлекать меня сильно приукрашенными историями о своих путешествиях. Не то чтобы он действительно много странствовал, но заставил меня поверить, будто побывал во всех уголках мира.
