Как можно находиться столь близко друг к другу и в то же время будто бы по разные стороны Тихого океана?
Я не надеялась, что после оргазма ко мне за секунду вернется рациональное мышление. Я рада, что этого не случилось. Абсолютная дестабилизация — именно то, что помогает удерживать видимость подобия контроля. Помогает сохранять внешнюю непоколебимость, пока Антон отступает вглубь ванной, идет к раковине, смывает с себя «следы» сумасшествия и без лишних слов уходит.
Мне сложно сделать даже вдох, не говоря уже о том, чтобы начать шевелиться.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ТАША
В перерывах между панической тряской с поджатыми у груди коленями я проваливаюсь в дремоту. Ночью мне снятся чумные, дурацкие сны. Воспаленное чувством вины сознание протаскивает по аллее самых идиотских кошмаров. В одном из сновидений я — ведьма, привязанная намертво к сооруженному костру, вокруг беснуется толпа, выкрикивая: «Потаскуха! Сжечь потаскуху!». Адриан, облаченный в доспехи конкистадора, награждает меня презрительным взглядом, чеканит что-то на испанском языке и бросает зажженный факел в солому. В другом сне повторяется сцена из «Титаника»: только Адриан, одетый как Джек, вместо того чтобы спасти меня, одетую как Розу, от самоубийства, толкает за борт.
Калейдоскоп сумасбродных сновидений прекращается лишь под утро, когда мой истерзанный собственными стараниями мозг исчерпал фантазию и позволил на пару часов погрузиться в успокаивающую тьму. С сигналом будильника психоз возвращается.
Острое нервозное состояние усугубляет понимание, что мне необходимо вылезти из-под одеяла, привести себя в порядок и покинуть комнату, чтобы проводить маму в путешествие. При этом обязательно широко и лучезарно улыбаться, демонстрируя неиссякаемый позитив и уверенность, что в их отсутствие ничего плохого не произойдет.
А оно уже происходит… И я ни на что не влияю, хотя казалось бы, делаю все возможное для сохранения собственного достоинства. Я не могу уберечься, сменить курс и предотвратить катастрофу в виду надвигающегося айсберга. Я теряю веру в себя.
Я думала, что заслуживаю называться хорошим человеком. Я к этому стремилась. Из кожи вон лезла, чтобы мной гордились, чтобы я была горда собой. Добрая, сострадающая, понимающая, поддержка и опора для своих друзей и близких в трудную минуту, не унывающая, целеустремленная, верная Наташа Ибрагимова.
Я изменила Адриану. Назвать это как-то иначе у меня язык не повернется. Пусть мы с Антоном не трогали друг друга в процессе мастурбации — факт остается фактом.
Я думала не об Адриане, когда занималась самоудовлетворением. Я хотела другого, фантазировала не о собственном парне. Господи, в моих мыслях был сводный брат. Человек, отравивший мое существование.
Я отвратительная.
Я зашла слишком далеко.
Я бы с радостью спихнула всю ответственность за случившееся на Антона, но это было бы нечестно. Ведь я могла все прекратить, выставить его прочь, накричать и назвать чертовым извращенцем.
Я этого не сделала. Рискнула доверием к самой себе, прекрасными отношениями с Адрианом и нашим возможным счастливым будущим в окружении кучи детишек. Я позволила дьяволу остаться.
Что теперь?
Нужно признаться Адриану.
Но как? «Привет, милый, мы со сводным братом мастурбировали в ванной, но не переживай! Между нами ничего не было!». Так, что ли?
Страшно…
— Ташуль, ну ты скоро там? — доносится из глубины коридора мамин голос. — Нас машина ждет, а мы тебя.
Я отхожу от напольного зеркала на шаг, приглаживаю влажными ладонями низ джинсового сарафана.
— Иду, мам!
Слышу ее семенящие по лестнице шаги и нерешительно беру с письменного стола телефон. Разблокировав экран, взглядом цепляюсь за нашу с Адрианом фотку на заставке. К горлу подступают слезы и начинают душить, но я с трудом сдерживаюсь, запрокидываю голову, чтобы не заплакать, и даю себе возможность еще несколько секунд постоять в тишине.
Мой испанец не простит меня.
Я себя не прощу.
На выходе из спальни сталкиваюсь с Курковым. Врезаюсь в его плечо и, держась за ушибленный нос, пячусь назад. Понятия не имея, каких враждебных выходок или гадких, полных сарказма изречений от него ожидать, я хватаюсь за дверную ручку, чтобы зайти обратно в комнату.
— Утречка.
Проронив короткое приветствие необыкновенно доброжелательным голосом, Антон проходит мимо.
…Словно ничего не было.
Быстро-быстро хлопая ресницами, я изумленно смотрю ему вслед.
Он предпочел забыть?
Что ж, хоть в чем-то я с ним солидарна.
Созерцание светящейся от счастья мамы отзывается во мне умиротворяющим чувством. Жаль, что зрелище мимолетное подобно волшебному миражу. Так горько с ней прощаться, пусть и ненадолго, что не хочется разрывать объятий.
— Детка, мы же не навсегда расстаемся, — мамин нежный смех щекочет ухо. — Всего-то на две недельки. Только если меня случайно не украдет какой-нибудь марокканский шейх…
— Размечталась. Притащу за шкирку обратно, как миленькую, — подыгрывает ец Аркадий Валерьевич и грозно трясет кулаком.
Я стискиваю мамулечку крепче. Уткнувшись носом в изгиб ее плеча, зажмуриваюсь. Даже год назад я не испытывала такого мандража перед тем, как сесть в самолет и пересечь полконтинента.
— Солнышко, я тебя очень люблю и с удовольствием бы простояла так до самого вечера, — отстранившись, мама накрывает ладонями мои щеки и дарит ласковую улыбку. — Но нам с Аркашей пора выдвигаться в путь.
— Ты же не планируешь сорвать им поездку, сестренка? — хмыкает Антон, раскачиваясь на пятках взад-вперед.
Я пропускаю мимо внимания неуместный вброс и стараюсь не смотреть в его сторону.
— Правда, Таш, время поджимает, — Курков-старший торопливо целует меня в обе щеки на прощание, берет маму за руку и ведет к черному автомобилю. Водитель, получив от босса команду в виде кивка, заводит двигатель.
— Я буду скучать, доченька! — одним залпом мама шлет мне сотню воздушных поцелуев.
— Хорошенько отдохни! — подпрыгивая на носочках, я усердно махаю ей рукой.
Когда автомобиль минует парадные ворота и скрывается из поля зрения, на меня лавиной сходит безбрежная апатия и опустошенность. Подавленность усугубляется появившейся передо мной фигурой Антона. Я инстинктивно отступаю от него на шаг.
— Чего тебе?
— А поласковее никак? — засунув ладони в карманы спортивных штанов, Курков с плавностью и осторожностью гепарда надвигается на меня. — Вот вчера-а… — растягивает рот в хитрой улыбке.
— Замолчи! — шиплю я. Мое лицо мигом заливается краской.
— Молчать о таком — грех в чистом виде.
Я разворачиваюсь на сто восемьдесят. Конец дискуссии. Но Антон противоположного мнения и рывком дотягивается до меня. Грубо схватив за локоть, тащит назад и прижимает к себе.
— Я не собираюсь ничего забывать, Таша, — на вдохе произносит он, обжигая дыханием мою шею. — Я вчера охренеть как кайфанул. Не ври, что ты — нет. Не ври, что не хочешь повторения.
— Не хочу… — с мучительным стоном выговариваю я.
Антон вжимается в мою поясницу эрекцией. Я громко сглатываю, ощущая знакомую слабость в ногах и легкую затуманенность сознания. За что мне все это, боже? Почему эти запретные прикосновения вызывают такую реакцию у моего тела?
— Напрашиваешься на игру? — он кладет ладонь мне на живот и медленно ведет ею вниз, к подолу сарафана. — Хорошо, давай поиграем, раз по-другому ты не умеешь. За эти две недели я заставлю тебя лезть на стену от желания. Я сделаю так, чтобы ты умоляла трахнуть тебя. И в конце концов, — Антон наклоняется ближе к моему уху, — я это сделаю. Отсчет пошел, принцесса.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
АНТОН
