— А у меня там, в Дряхлово, и коровы, и петухи есть? — нос самопроизвольно сморщивается в отвращении. Это насмешка судьбы, не иначе: всё, что связано с моим прошлым мне до жути неприятно.
— Нет, — спешит с ответом Аня и тут же отворачивается к окну. — Уже нет.
— Уже?
— Раньше, наверно, были. Я не знаю.
Румянцева отчаянно теребит лямку своего рюкзака. Всё она знает, но почему-то молчит.
— Расскажи мне! — не прошу — требую.
Аня, как карась на крючке, беспомощно открывает рот.
— Илюш, твоя бабушка, — начинает она робко, но тут же замолкает.
— Что с ней? — терпеть не могу, когда каждое слово приходится тащить клещами. Неужели непонятно, что я схожу с ума от неизвестности.
— Ничего, — мотает головой, прячась от меня за копной густых волос. — Неважно. Сам всё увидишь.
— Ань, — беру её за руку. Маленькую, хрупкую и даже на мгновение забываю, что хотел спросить. Чувствую, как Пуговица волнуется, как дрожат тонкие пальчики в моей хватке. И всё же стою на своём: — Так не делается, Ань. Произнесла «А» — говори «Б».
— Ладно, — почти шепчет. — Скажем так, в последнее время твоя бабушка сама не своя. Немного. Самую малость. Ей не до живности, понимаешь?
Ни черта я не понимаю!
— Она что? Сумасшедшая?
— Нет! — резко вскрикивает Румянцева. — Просто старенькая и доверчивая! Немного забывчивая, подслеповатая. Ей просто трудно одной, вот и всё.
— И поэтому ты везёшь с собой баллончик с репеллентом?
— Илья, прошу, давай не будем сейчас об этом, ладно? Мы скоро приедем, и ты сделаешь свои выводы сам.
Киваю. Бог с ней! Да и, в конце концов, родственников не выбирают. Глухая, слепая, одинокая — какая разница. Другой бабушки у меня всё равно нет.
Пока автобус медленно тащится по разбитому асфальту, болтаем ни о чём. Былая неловкость незаметно растворяется в нашем смехе, а лёгкость, что воцаряется на душе рядом с Аней, позволяет не думать о насущном. Между тем пазик тормозит среди ёлок, а водитель лениво объявляет «Дряхлово». Не обращая внимания на пейзаж, мы, до одури уставшие трястись по ухабам, с радостью вываливаемся на свободу.
Оглядываюсь по сторонам — ничего особенного. Серое полотно трассы по бокам огорожено высоченной лесополосой, а погнутый с краю указатель «Дряхло» совершенно верно описывает местность: покосившаяся остановка, вместо скамейки на покрышки навалены корявые доски. И это я молчу про запах! Ощущение, будто на облупленной стене павильона висит табличка: «Туалет. Вход свободный»
— Н-да, — поджимаю губы. — Приехали.
От былой радости не остаётся и следа, а суровая реальность бьёт под дых: вот она моя жизнь.
— Да не обращай внимания, — дёргает за рукав Румянцева. Её словно ничуть не пугает разруха вокруг.
— Будь пчелой, а не мухой! — подбадривает звонко и зовёт за собой в сторону леса.
— В каком смысле?
Между старыми раскидистыми елями замечаю протоптанную дорожку.
— Пчёлы даже на свалке найдут ароматный нектар, — делится со мной прописной истиной Пуговица и смело шагает в чащу.
— Ну а мухи?
— Мухи? Эти на огромном поле роз обязательно отыщут нечистоты. Поэтому по жизни нужно быть пчёлами, тогда и мир твой заиграет красками!
Не успевает она закончить предложение, как из мрачного пролеска мы попадаем в настоящую сказку. Огромные поля, простилающиеся до горизонта, усыпаны ярко-жёлтыми цветами, а начавший переодеваться в осенние краски лес бордово-рыжими всполохами создаёт ощущение нереальности.
— Вот это да! — не верю своим глазам. — Что это?
Рукой обвожу цветущие дали.
— Сорняк, — смеётся девчонка. — Участковый сказал, что уже лет пять здесь ничего не выращивают. Вот топинамбур сам и разросся.
— Неописуемая красота! — зачарованно смотрю по сторонам.
— Ага! — поправляет рюкзак за спиной Румянцева и вдоль солнечных полей спешит вперёд по грунтовой дорожке.
— Всё! — кричу вдогонку, а сам не перестаю улыбаться. — Отныне я пчела! Ж-ж-ж!
Мы снова смеёмся. Громко. От души. Я как дурак бегаю за Румянцевой, изображая пчелу, принявшую девчонку за аппетитный цветок. А Аня, хохоча, удирает и звонко взвизгивает, когда я всё же её догоняю и, приподняв в воздух, делаю вид, что забираю с собой в улье.
Животы болят от смеха. Нос щекочут мягкие пряди Анютиных волос, на ветру разлетающиеся в разные стороны, а чарующий цветочный аромат дурманит сознание. И поля топинамбура здесь ни при чём. Меня ведёт от близости этой неугомонной девчонки, звука её голоса, нежных изгибов шеи, щёк, пылающих румянцем. Анька смотрит на меня широко распахнутыми глазищами какого-то нереального небесно-бирюзового цвета и качает головой. Она всё понимает, но однажды обжёгшись на молоке, теперь дует на воду.
— Мы пришли! – запыхавшись от бега, тяжело дышит и просит вернуть её на землю. Покорно выпускаю из рук своё завораживающее счастье и клянусь самому себе всё вспомнить, дабы призраки прошлого больше никогда не вставали между нами.
— И какой из домов мой? — как бы ни кичился своей смелостью и ни старался замечать только хорошее, голос сипит при виде захудалой деревушки с покосившимися и почерневшими от времени домами.
— Погоди! Сейчас соображу! — Румянцева с важным выражением лица вглядывается в даль, пытаясь среди однотипных избушек отыскать мою.
— В прошлый раз мы спустились по тропинке и свернули налево. Или направо? Нет, точно, налево! — бормочет Аня, вороша воспоминания, а потом берёт меня за руку. — Твой дом во-он у той берёзы. Идём!
Наверно, я просто представлял свою жизнь иначе. Там, в больнице, пока ещё не знал, кто я и откуда, я много фантазировал. Но все мои мечты вдребезги разлетелись от столкновения с суровой действительностью. Я могу сколько угодно притворятся пчелой, но что делать, если по воле судьбы родился мухой?
— Илюш, — девчонка дёргает за руку, хрупкими пальчиками сжимая мою ладонь всё сильнее. — Если хочешь, уедем! Только скажи, ладно?
Киваю. Уехать? Навсегда и никогда не возвращаться, перелистнуть страницу и жить дальше, — единственное, что приходит в голову. Но я обязан всё вспомнить. Да и в сердце неприятно щемит от жалости к бабке, которая в этой дыре осталась совсем одна.
Не проронив ни слова, мы подходим к ветхой калитке. За ней — деревянная избушка с небольшими окнами, наглухо задёрнутыми шторами. Маленький палисадник безобразно зарос травой: ни цветов, ни намёка на уют. Да и вообще всё вокруг неухоженное, какое-то заброшенное, словно нежилое. Какого чёрта, спрашивается, я здесь делал все эти годы? На гармошке играл? Становится не на шутку стыдно перед Пуговицей за самого себя. Ну правда, я мужик или кто? Забор поправить, калитку ржавую покрасить – большого ума не надо…
Пока краснею как девочка, Аня ловко поворачивает засов, подбегает к окну и бойко стучит:
— Клавдия Ивановна, вы дома?
Но в ответ тишина. Лишь комариный писк да шум ветра.
— Клавдия Ивановна! — голос девчонки волнительно дрожит. — Это я, Аня. Я привезла вашего внука.
И снова безуспешно.
— Может, по грибы ушла, — неуверенно оглядывается по сторонам Румянцева и отходит обратно к калитке. — Подождём?
— Подождём, — продолжаю с досадой осматривать владения, а потом беру Аньку под локоть и тащу к крыльцу. — Только внутри. В конце концов, это и мой дом тоже.
Да, гнилой, неухоженный, бедный, но разве не я, здоровый лоб, в ответе за всю эту разруху?
Дверь не заперта. По скрипучим половицам медленно бредём через сени. Вокруг темно и пахнет сыростью. Чтобы попасть внутрь дома, приходится изрядно наклониться: так низко расположен косяк. Впрочем, убранство избы, мало чем отличаясь от сеней, лишь прибавляет отчаяния.
Вокруг беспорядок: узкие подоконники усыпаны трупами мух, на столе навалена немытая посуда, пол настолько грязный, что хоть сейчас картошку сажай — земли хватит! А ещё запах. Сладковатый, даже приторный, с тошнотворными нотками чего-то скисшего или забродившего. Но самое страшное: всё это видит Анька…
