Я всегда понимала, что настоящая красота кроется в возможности затеряться на этой огромной территории. Пастельные весенне-летние картинки и огненные оттенки осени — просто мишура.
Иду по дорожке вдоль озера. На пути еще одна детская площадка, но она довольно далеко, так что лесенки и красно-желтая горка не лезут в глаза. Уже поздно для мам с колясками — если повезет, не встречу ни одной.
В минувшую среду я вышла двумя часами раньше, чтобы встретиться с подругой, которая решила, что поход в обувной магазин выведет меня из уныния и превратит в человека, чьим обществом она некогда наслаждалась. Разумеется, Минди так не сказала. Минди объяснила, что муж подарил ей на день рождения туфли того размера, который, по его мнению, она носит, и теперь нужно сходить в магазин и, по возможности, обменять их.
В тот день я столкнулась с целой вереницей молодых матерей с колясками и располневшими после родов задницами. Они крепко держались за ручки колясок и то привставали на цыпочки, то садились на корточки, сюсюкая с младенцами. А те визжали, смеялись или просто спали в своих колясках за семьсот пятьдесят долларов, точь-в-точь как та, что сейчас стоит в коридоре у моей квартиры, рядом с тонконогим столиком. Синяя коляска, которую я задеваю каждый раз, когда жду лифт. Они присаживались и вставали все одновременно, эти молодые мамочки, и ни одна из них не возразила, когда я остановилась и что-то проворчала. Посмотрели на меня, потом друг на друга, молча. А затем я заплакала, развернулась и побежала по дорожке, мимо детских площадок, домой.
Сегодня мне повезло. Молодые матери сидят дома или пьют после работы кофе. Я не встретила ни одной, пока не оказалась на Верховой тропе. Коляска проносится мимо так быстро, что я едва успеваю заметить накачанные икры мамаши, обтянутые ярко-розовыми штанинами, и розовые же меховые наушники. Близнецы, сидящие в двойной коляске, одеты во все фиолетовое, и у них розовые носики. Они исчезают слишком быстро, чтобы я успела ощутить что-нибудь, кроме мимолетной вспышки боли.
На Девяностой улице, благополучно пройдя через парк, я смотрю на часы. Черт возьми! Снова опоздала. Осталось всего пять минут на то, чтобы добраться до Девяностой второй улицы. Я ускоряю шаг и щиплю себя за талию (в боку колет). Полы длинного пальто хлопают по ногам, свободной рукой я придерживаю его, чтобы не распахивалось. В застегнутом виде пальто смотрится ужасно — из-за моего увеличившегося бюста даже пуговицы расстегиваются. Я недостаточно тщеславна, чтобы покупать новое зимнее пальто. Я не способна потратить несколько сотен долларов на вещь, которая не понадобится мне уже через месяц, но при этом настолько стеснительна, что предпочитаю не застегивать пальто и полагаюсь только на теплый шарф.
Лишь миновав белый забор и бетонную клумбу, показав пропуск охраннику, пройдя через металлоискатель и переминаясь с ноги на ногу в ожидании лифта, я вспоминаю, что специально перевела часы на пятнадцать минут вперед. Не могу давать Каролине повода позвонить Джеку и выругать его из-за моей халатности. Я разочарована, будто до сих пор меня поддерживали на плаву исключительно волнение и беспокойство. Когда приезжает лифт, я чувствую себя маленькой, съежившейся до размеров мыши. Я самый крошечный человек на всей Девяносто второй улице.
В лифт вместе со мной входит компания женщин. Две из них беременны, у одной впереди ребенок в черной кожаной переноске. Еще одна вкатывает коляску — аналог той, что у меня в коридоре. По иронии судьбы после пережитого в Центральном парке конечный пункт назначения — сущее логово зверя. Цель моего путешествия — детский сад на Девяносто второй улице.
Все это торжество плодородия вогнало бы меня в ступор, если бы я увидела нечто подобное в парке. Центральный парк — мое убежище, и если там случается нашествие детей, это злит меня и приводит в отчаяние. В детском же саду я испытываю лишь определенную степень страдания. Здесь мне всего лишь неуютно и грустно. Расплакаться в лифте при виде румяных младенческих щечек — это уже чересчур.
Женщины при виде меня едва заметно кивают — точь-в-точь такими же я обмениваюсь с соседями, которые прощают мне эту холодность. Я отвечаю тем же и устремляю взгляд на светящиеся цифры над дверью, которые отсчитывают этажи.
Коридор детского сада, как всегда, украшен разноцветными рисунками. Композицию меняют каждый еврейский праздник. Сейчас мы отмечаем Ту-Бишват, и тема рисунков — деревья.
Детский сад славится идеальным соотношением количества воспитанников и воспитателей. Это — свидетельство надежного и внимательного ухода. Неиссякаемый источник тщательно развиваемого творчества. Деньги, отпускаемые на занятия живописью, почти как бюджет школы изобразительных искусств. Я рассматриваю рисунки, пытаясь понять, внес ли Уильям свою лепту. Он хорошо рисует для своих лет. Мальчик унаследовал от матери ловкие изящные пальцы. По большей части он рисует море — рыб, осьминогов, зубастых акул, мурен. Его последняя работа висит возле двери класса. Поначалу мне кажется, это просто каракули, сделанные красным карандашом, но когда наклоняюсь посмотреть поближе, становится понятно, что в нижней части листа Уильям изобразил пеструю рыбу-попугая. Она лежит на боку, а рыба-меч протыкает ей брюхо. Красный фон — кровь, которая течет из ран. Возможно, это аллегория, и рыба-попугай символизирует евреев, которые отказываются от связи с родиной. Хотя сомневаюсь.
Снимаю с вешалки пальто и шапку Уильяма и жду, когда откроется дверь Алой комнаты. В этом году Уильям — Алый. В прошлом году он был Синим, а до того — Оранжевым. Оранжевый — его любимый цвет, и он неустанно об этом напоминает. Большинство любимых вещей Уильяма — оранжевые. За исключением апельсинов. Это слишком прозаично. Не то чтобы Уильям терпеть не мог фрукты. Он любит кумкваты, особенно в варенье. Но его оранжевые фавориты — паэлья[2] с шафраном, бабочки-данаиды, ирландские оранжисты и особенно пластмассовые конусы, которые ставят на дорогах. Уильям обожает обо всем этом говорить. Еще он любит обсуждать сходство и различие между дромеозаврами, особенно велоцирапторами и дейнонихами. Его занимает вопрос: является ли планета Плутон частью пояса Койпера? Уильям утверждает, что нет. И настаивает, что Плутон обделили. (Уильям уверен, что Плутон, который считался планетой с момента своего открытия, 18 февраля 1830 года, заслуживает того, чтобы и впредь ею оставаться.) Уильяму пять лет, но иногда он разговаривает, как маленький старичок. Его развитие не по годам, по мнению окружающих, просто удивительно. Все считают его манеру изъясняться очаровательной.
