Это у него была не первая попытка. Ну, в молодости, ясное дело, он, как все парни, таскался по девчонкам, танцульки, то да се… Ему еще тридцати не стукнуло, когда он заявил дядькам, что не намерен следовать их достойному примеру, оставаться холостяком и доживать свой век затворником во Фридьере, не видясь ни с кем, кроме сестры. Если не Николь, то он сам обеспечит роду приток свежей крови, сказал он и привел в дом двадцатилетнюю Сандрину. Ради этой дочки почтальона, учившейся в Орильяке на медсестру, он разломал чердак и надстроил второй этаж; трудился день и ночь, все делал своими руками, и так почти два года, не успевал вернуться с поля или из коровника, как уже принимался за свою стройку. Барышня — а она и правда была настоящая барышня, тоненькая смешливая непоседа с писклявым голоском, — поселится во Фридьере и станет ездить на вызовы, без устали колеся по дорогам кантона и предлагая свои услуги старикам, которых здесь с каждым годом все больше, особенно одиноких, так что от пациентов у нее не будет отбоя. Дядьки не стали спорить с чересчур самоуверенным племянником по столь деликатному поводу — молодость, что с нее взять? Им даже хватило деликатности не слишком торжествовать, когда Сандрина, отправленная на стажировку в Брив, перенесла свою благосклонность на зажиточного аптекаря.
Зима в том году выдалась суровая, но Поль, которому как раз стукнуло тридцать, уперся и остался жить один в просторных комнатах, предназначавшихся совсем для других целей. К весне он изрядно одичал, обратив всю свою ярость на работу и без устали нападая на дядек с их безнадежно устаревшими подходами, достойными средневековых невежд. Они схлестнулись не на шутку. Было сказано много обидных слов, произнесено много взаимных оскорблений; Поль не побоялся вынести сор из избы; Николь тоже внесла свою лепту — и лодка покачнулась. Немногочисленные соседи наблюдали за разыгравшейся схваткой, подсчитывая очки, пока следующей зимой атавистические страсти не улеглись и не установилось вполне предсказуемое статус-кво; деваться-то им все равно было некуда: все четверо, молодые и старые, продолжали вариться в том же соку — лес, земля, скотина, постройки, — привязанные и прикованные друг к другу, тесно сплетенные и обреченные — Николь с Полем только начинали об этом догадываться — всю жизнь подчиняться допотопным силам, которых даже не умели назвать по имени. Если у Поля после этого и были какие-то любовные интрижки — а они наверняка были, — он держал рот на замке и, казалось, смирился с тем, что вступает в невеселую переломную пору сорокалетия закоренелым холостяком. Вот почему и дядьки, и Николь в изумлении разинули рты, когда Поль, недавно отметивший сорок шестой день рождения, за послеобеденным кофе в двух словах — дело было в первое воскресенье апреля, если точнее, в Вербное воскресенье, это Николь точно запомнила, — сообщил, что весной собирается сделать на втором этаже кое-какой ремонт, потому что в конце июня к нему переедет жить Анетта — женщина тридцати семи лет родом из Байоля — это на севере — со своим одиннадцатилетним сыном Эриком, который в сентябре пойдет в шестой класс коллежа в Конда.
В июне здешние места превращались в пышный букет. Две липы во дворе, клен в углу сада, сирень у забора — все шелестело, подрагивало, колыхалось, все было залито зеленым светом — блестящим, лаковым, почти черным в тени; это была неслыханная роскошь, от которой, стоило подуть легкому ветерку, перехватывало дух; выразить это чувство словами было невозможно — они застревали внизу живота, скукоженные, убогие, неразличимые. Оставалось лишь безмолвно поражаться царящему вокруг сверкающему великолепию. Июнь, как повелось от века, собирал все силы природы, призывал их на помощь — свет, ветер, воду, листву, траву, цветы и зверей — и обрушивался на потрясенного человека, этого ловкого и бесстрашного двуногого, заключенного в жалкой тесноте своего тела. Глазам делалось больно от ликующей вокруг красоты; в голове плыло от одуряющих запахов — сена, перегноя, грунтовых дорог, домашней скотины.
Хлопнули дверцы машины, и раздался собачий лай; Лола неистово вертела хвостом возле ног хозяина, державшего ее на поводке и не дававшего обнюхать, как полагается, чужаков, поздороваться с ними и выразить им свою радость; оскалив бело-розовую пасть в широкой улыбке, она нетерпеливо рвалась вперед и ждала, пока машина соизволит затормозить посреди двора и выпустить на волю доставленный по назначению бесценный груз.
Двор, обдуваемый зеленым ветром и палимый молодым солнцем, был пуст. Поль не двигался с места, стараясь успокоить собаку: это Анетта, это Эрик, повторял он ей, они будут жить с нами. Все трое на миг замерли, озаренные ярким до умопомрачения светом. Собака бросилась к мальчику и принялась лизать ему руки; он стоял неподвижно, вбирая широко открытыми глазами все, что видел, — двор, деревья, черный провал старой хлебной печи, в которой теперь держали инструменты, а в глубине, у забора — клетки с кроликами. Он подошел к ним поближе и встал перед клетками как приклеенный, не в силах оторваться от созерцания их возни. Собака отстала от него и переключила свое внимание на женщину, чьи лодыжки и белые икры явно заслуживали интереса, хотя доступ к ним преграждали многочисленные чемоданы, сумки и коробки; мужчина — хозяин — уже начал перетаскивать их в дом, и оба они, мужчина и женщина, засуетились, бегая от машины к дому и от дома к машине, а мальчик по-прежнему стоял к ним спиной, опустив светлый затылок и бессильно свесив вдоль туловища руки.
Женщина хлопотала вокруг вещей, следила, чтобы ничего не упало и не разбилось; как только все будет перенесено, состоится официальное знакомство с дядьями и сестрой, которые пока что засели на кухне; вскоре ей предстоит открыть для себя этих людей; Поль говорил ей о них, поначалу, при первом телефонном разговоре, скупыми короткими фразами, потом, при встрече, рассказал, что на ферме он живет не один, а с сестрой Николь, которая моложе его на одиннадцать месяцев, и дядьками: старшему из них, Луи, восемьдесят один год, второму, Пьеру, — восемьдесят; земля и дом принадлежат им, они прожили здесь всю жизнь, здесь же и родились. Он объяснил: Николь ведет домашнее хозяйство, заботится о них, троих мужчинах, у нее есть права, и она очень независимая, она возит дядек, которые сами водят плохо, к врачу или в банк. По просьбе других местных стариков, чьи дети живут далеко, она ездит в бакалейную лавку, купить то, чего нет у папаши Леммэ, торгующего с грузовика, или, например, за лекарствами.
В ноябре, когда они встретились в Невере, он много говорил о своей сестре. Она была для него почти как близнец; когда им было шестнадцать и семнадцать лет соответственно, родители отвезли их к дядькам — двум бездетным холостякам. Дети быстро привыкли, потому что и до этого все каникулы проводили во Фридьере. Родители сплавили их сюда; отец был дорожным рабочим, а мать зашивалась с пятью младшими — два мальчишки и три девчонки; попробуй прокормить такую ораву на зарплату путевого обходчика, ну, мать еще подрабатывала уборкой, но ей было тяжело, ведь и дома забот хватало, а они оба, Поль и Николь, родились слишком рано и слишком быстро, один за другим, когда матери было всего девятнадцать, а отцу двадцать лет; им пришлось пожениться, потому что она ждала его, Поля, а в то время на это косо смотрели; конечно, особой радости никто не испытывал и свадьба у них получилась не больно-то веселая; вначале они поселились на старой полуразрушенной ферме, но потом отцу подвернулось место путевого обходчика, чему он был очень рад, потому что никогда не любил работать на земле и не умел обходиться со скотиной. Они жили в маленьком городишке, в холодном и вечно сыром доме; через три года после Николь родился еще ребенок, а потом так и пошло, по ребенку каждые полтора года. Поль помнил, что рассказывал это Анетте какими-то обрывками, бессвязными кусками, и сам поражался тому, что спустя столько лет в нем все еще живут эти плохо подогнанные друг к другу воспоминания. Она слушала, переводя взгляд с его лица на лежащие на столе руки — сильные и широкие, но с длинными пальцами, выглядевшие удивительно ухоженными; уже позже, во Фридьере, она поймет, в чем дело, когда увидит, как он по многу раз в день старательно моет их под краном, поворачивая то одной, то другой стороной, и никогда не забывает, перед тем как отправиться в коровник, поле или сарай, смазать их какой-то серой жирной мазью, которую он называл жиром для дойки и которой так же смазывал вымя у коров. Ей только предстояло обо всем этом узнать — и про жир для дойки, и про то, что у коров очень нежное вымя.
