Евгения Кайдалова - Пятница, Кольцевая

Ознакомительная версия.

Наверное, я никогда не уйду со своей нынешней работы, разве что на пенсию. Однажды наш офис показали по телевизору: сначала две минуты что-то бормотал начальник, а потом камера прошлась по всему помещению, выхватывая крупным планом самые сосредоточенные лица. В числе сосредоточенных была и я. К тому времени я проработала всего неделю, и мои отношения с компьютером напоминали дедовщину в армии (измывались, конечно же, надо мной). Вечером того же дня мне позвонила рыдающая от счастья мама и пробулькала в залитую слезами трубку, что ее мечта сбылась: я нашла свое место в жизни.

Мама искренне считала, что ее старшая дочь вытянула счастливый билет во всех лотереях, в которые жизнь заставляет с собой играть. Провинциалка, а закрепилась в Москве (в центре уже не осталось воздуха, только газы от рычащих машин). Получила образование (закончила бухгалтерские курсы; во время занятий я рисовала деревья на полях тетради). Работает в солидной иностранной фирме (там принято всегда носить улыбку и стучать на соседа по столу — это называется «корпоративная этика»). Вышла замуж за порядочного (как странно, что в Москве он стал просто москвичом и перестал быть «человеком из Москвы»). Родила ребенка, а матери — внука (день за днем он ждет меня в детском саду и плачет, потому что у него отбирают игрушки, а воспитательнице все равно).

Но мне осталось немного потерпеть — скоро пенсия, всего каких-нибудь четверть века. Все-таки не «пожизненное заключение». А может быть, я попаду под амнистию — выйду раньше по инвалидности. С этой надеждой мне легко ходить на работу. На меня даже странно посматривают коллеги, когда я, глядя сквозь них, прямо в свое счастливое светлое будущее, принимаю первичные документы или с мечтательной улыбкой делаю проводки. Я уже заранее знаю, что выйду на пенсию ранней осенью, чтобы лежа по утрам в постели (а не вскакивая с больной невыспавшейся головой) смотреть на гроздья рябины, тяжелые и яркие, как бусины из красного камня. Потом я буду неспешно вставать и никого не вытаскивать с ревом из кроватки, чтобы выпроводить в сад. Я буду завтракать, читая газету, и узнавать, возможно, бесполезные, но приятно заполняющие голову новости. Я буду спокойно и с удовольствием ходить по магазинам и покупать свежие овощи, а не нечто замороженное и, как труха, набивающее желудок. А вечерами я буду лежать в ванне и не мучиться от того, что это отнимает слишком много времени.

Переход на этой станции довольно длинный, вдоль него стоят те, кто не нашел себе места под солнцем и ушел под землю. Профессиональных попрошаек здесь почему-то нет, в основном все что-то продают: примитивные букетики, календари с умильными щенятами в корзинках, бардовские песни, исполняемые под гитару. Иногда я застаю тот священный миг, когда с «детей подземелья» собирает дань милиция. Слуги закона неумолимы в отношении цветов, щенят и бардов, но какая-то своеобразная этика заставляет их обходить одиноко стоящую на отшибе старушку. Она стоит на одном и том же месте столько, сколько я хожу по этому переходу, и всегда продает одну и ту же книгу — солидный том «Гражданская авиация». Если прочие неустроенные судьбы мне как-то примелькались, то, глядя на эту старушку, я всегда убеждаюсь, что иду верным путем.

Следуя этим путем, я и уехала из родного дома. Сейчас я очень часто возвращаюсь туда — в мыслях. Но не в тот дом, каким он стал сейчас — Богом забытая провинция, где свет и газ дают по часам, а воду — под хорошее настроение; старой экономики уже нет, новой — еще нет, а жизни у людей как не было, так и не будет. В мои воспоминания всегда вплетаются солнечные лучи, и мысли отдыхают, покачиваясь на волнах. Родной дом в моей памяти совмещает все великолепие рая со всей прелестью грехопадения: из морской зелени вырастают лиловые вулканические скалы, сверху на них проливается золотой небесный свет, и вокруг парят белоснежные ангелы, преобразившиеся в чаек. А дома облеплены лозами дикого иссиня-черного винограда, который остается несобранным, и его сок начинает бродить прямо в гроздьях. Но я возвращаюсь не столько в эту первозданную красоту, сколько в свое детское ощущение беззаботной радости, оставшееся там же, где и мой дом.

Я, конечно, знаю о том, что в одну и ту же реку, да, пожалуй, и в море нельзя войти дважды, знаю, но никогда по-настоящему в это не верила. Мне казалось, что нужно только приблизиться к моей сестре Алине, стоящей на скале, подняться к ней и взять ее за руку. Она повернет ко мне смеющееся лицо, мы вместе спружиним ноги…

Я так часто совсем уже приближалась к Алине, но никак не могла подойти к ней. Я делала шаг, поднимаясь на скалу, но меня начинали безжалостно дергать за руку… «Мама, пойдем, ты же обещала, ну пойдем!..» — «Стой, не дергайся, я завязываю шапку. Варежки где?» — «Туго, развяжи! Ну развяжи!!!» — «Что ты скулишь? Не можешь пять минут постоять спокойно? Сам виноват!» — «А я никуда не пойду-у-у!»

Это была не я. Я должна была стоять на горячем камне, обласканная солнцем, и шалеть от вида прозрачных, открывшихся мне глубин. И я настойчиво стремилась туда, под солнце, на свое место, но мне резко перегораживали дорогу… «Где у вас таможенные декларации по этой поставке?» — «Все лежало в красной папке, но при том, что половина офиса без спроса роется в моих документах…» — «А я к вам при вашей зарплате еще и персонального сторожа приставить должен?!»

Это тоже была не я. Это была какая-то злая карикатура на меня, а я уже победно вставала на уступе скалы, с радостью чувствуя прикосновение горячего Алининого плеча, но в этот момент до другого моего плеча тоже с осторожностью дотрагивались… «Мы в этом месяце платили за звонки по межгороду?» — «Нет, в субботу утром там была такая очередь, что я решила…» — «Смотри, если нам отключат „восьмерку“, дозвониться домой не сможешь ты».

И в итоге я уходила со скалы — то в слезах, то в ярости, то с тихим чувством вины. Уходила и с отчаянья пинала каждый камень, встретившийся по дороге вниз.

Пешая часть перехода закончилась. У эскалатора, ведущего на станцию, стояла вульгарно-миловидная нищенка с не совсем еще испитым лицом, подложившая под трикотажную юбку подушку и изображающая беременность. Пара выбившихся наружу перьев и небольшая вмятинка предательски указывали на происхождение большого живота, но люди машинально подавали ей деньги и уносились вниз на станцию, довольные собой. Я взглянула на перышки и тоже протянула деньги. Нищенка посмотрела на меня с ухмылкой. В ее взгляде была уверенная радость человека на своем месте.

…Я была абсолютно уверена в том, что, познакомившись с Алиной, мой будущий муж влюбится в нее. Я была в этом настолько убеждена, что даже не боялась их первой встречи, заранее зная — сестра приворожит его витающим вокруг нее духом бездумья и веселья. Но, к моему счастливому удивлению, муж остался к ней равнодушен. Он сказал, что с такими девушками, как Алина, хорошо проводить отпуск, а будни хорошо проводить с такими, как я. В итоге в Москву — к достойной семейной жизни, приличной работе и уходу за ребенком взята была я, а Алина осталась в неопределенности и на свободе. Поэтому первое, что я слышала, приезжая погостить домой, — это жалобы на сестру. Жалобы были классическими: не учится, не работает, встречается черт знает с кем и, главное, не собирается менять образ жизни. Я вполуха слушала мамины сетования — настолько я была рада, что хоть где-то во вселенной существует цветущая юная планета под названием «Алина» и что на этой планете есть жизнь (правда, не совсем разумная).

Ознакомительная версия.