Старик собирался уже было распахнуть парадную дверь, когда во двор резво вкатились две берлины,[2] влекомые четверкой лошадей. Стены здания эхом отозвались на грохот окованных железом колес и звуки шагов обутых в сабо слуг.
Человек, который умудрялся сделать из своей жизни праздник, на который никто другой, кроме него самого, не получал приглашения более одного раза, понял, что мадам де Фонсколомб решила поступить так же. Кучер, правивший первой каретой, уже раскладывал специальную подножку и протягивал руку пожилой даме, в которой Казанова тотчас угадал свою настойчивую поклонницу. Она оказалась столь же мала ростом, сколь он был высок, и столь же дородна, сколь он был худ, а в лице ее было ровно столько приветливости, сколько в его – угрюмости. Общим был только возраст, но именно в этом знаменитому венецианцу не хотелось иметь ничего общего со своей гостьей. Впрочем, это относилось ко всем его бывшим подругам. Собственную старость он прощал при условии, чтобы не вспоминать о ней, глядя на своих ровесниц. И поскольку не в его силах было вновь стать молодым, он полагал, что со стороны дам было бы очень любезно не принимать облик, внушавший ему лишь бесконечное почтение и при этом погружавший в глубокую меланхолию.
Настроение Казановы еще больше испортилось при виде второго посетителя, вылезшего из кареты вслед за назойливой старухой и оказавшегося священником высокого роста. Его необычайно худая фигура была затянута в длинную, как крестный путь, сутану, лицо покрыто оспинами, а возраст, похоже, приближался к библейскому. И в то же время осанка и легкость, с какой он передвигался, свидетельствовали об остатках силы, равной примерно той, что когда-то позволила Лоту исполнить волю Господа.
Стоя на верхней ступени крыльца, Казанова пытался решить, что делать: поскорее вернуться в дом и запереть свою дверь на ключ или все-таки показаться этим назойливым мухам. Пока он раздумывал, из второй берлины вышел мужчина средних лет, одетый, как буржуа, и вместе с кучером стал вытаскивать огромный дорожный сундук, не оставляющий сомнений в намерении его владельцев задержаться в замке на достаточно длительный срок.
Увидя эту картину, Казанова неподвижно замер на своем посту, выставленный на обозрение, как заяц на мраморной крышке стола для дичи. Вмиг заприметивший его «святой отец» бодрым шагом направился в его сторону, раскинув руки так, словно намеревался заключить его в свои объятия. Не выносивший в общении фамильярности и считавший ее почти оскорбительной, Казанова невольно подумал о том, что люди и по сей день требуют от него проценты с займов, договоры на которые он когда-то заключил, исходя из их глупости, и процент по которым он получал в течение полувека. Наконец, вздохнув и собравшись с силами, он принял решение спуститься по лестнице и пойти навстречу своим непрошеным гостям.
В это время первая карета отъехала к конюшням, и старик с изумлением обнаружил на том месте, где только что стояла берлина, стройную фигурку, без сомнения принадлежавшую молодой женщине. Заходящее солнце пронизывало своими бледными лучами окружавшее ее облако пыли, отчего силуэт был виден недостаточно отчетливо. Первым стремлением Казановы было подойти ближе, чтобы рассмотреть чудесное видение, но осуществить свое намерение ему не удалось, поскольку подоспевшие в этот момент мадам де Фонсколомб и священник наперебой принялись вгонять в его страдающую плоть ржавые гвозди приветствий и комплиментов.
Полине Демаре к тому времени исполнилось двадцать шесть лет, и она была последней, пятой дочерью сапожника, мастерская которого располагалась на улице Божоле, недалеко от башни Тамплиеров, знаменитой тем, что когда-то в ней томилась в заключении королевская семья. Добряк Демаре обувал в кожаные башмаки весь квартал, располагавшийся между улицами Сентонж и Вертю. Его заведение процветало, и пять прелестных, чисто одетых малюток, к тому же умевших читать и вполне сносно писать, имели все необходимое, чтобы в будущем превзойти по своему положению отца.
Десять лет назад, будучи в Париже по делам, мадам де Фонсколомб наняла Полину, чтобы та следила за ее гардеробом, причесывала, читала и сопровождала на прогулке. Поскольку глаза старой дамы были покрыты бельмами катаракты, она почти не видела и испытывала большие трудности при передвижении.
С той поры Полина была очень привязана к своей госпоже и относилась к ней с большой любовью, словно к собственной бабушке.
К тому времени, о котором идет речь, Жанна-Мари де Фонсколомб уже похоронила мужа, которого никогда не любила, и развеивала скуку тем, что без устали разъезжала по Европе в сопровождении своей Антигоны, не забывая посещать в лечебный сезон известные минеральные источники.
Трагические события, всколыхнувшие тогда Францию, помешали ей вернуться в Прованс, где находились вся ее семья и имущество, мадам де Фонсколомб сочли эмигранткой, и она была объявлена вне закона. Правда, старой даме все же удалось спасти значительную часть состояния, и это давало ей возможность вести достойный образ жизни в ожидании того дня, когда, как она надеялась, будет восстановлен трон или восторжествуют справедливые законы.
Позже, в Брюсселе, она познакомилась с аббатом Дюбуа, где этот престарелый кюре Вожирарского прихода, отказавшийся присягать Конституции, нашел убежище в 1793 году, спасаясь от праведного гнева санкюлотов. И на протяжении последних трех лет аббат сопровождал мадам де Фонсколомб во всех поездках, исполняя обязанности ее духовника. Но, поскольку грехи его подопечной были невелики и немногочисленны, чаще всего они просто предавались воспоминаниям о тех счастливых временах, когда кругом безраздельно царила христианская вера.
Что касается мсье Розье, который путешествовал во второй карете и отвечал за находившийся там багаж, то он был поваром, но при сложившихся обстоятельствах выполнял также обязанности дворецкого и управляющего крошечного владения, умещавшегося между портьерами берлин, территории, которую старая дама в шутку называла своим «бесприютным герцогством».
Мадам де Фонсколомб торжественно вручила Казанове письмо, в котором граф Вальдштейн, встреченный ею полгода назад в Лондоне, просил своего библиотекаря оказать путешественнице самый радушный прием, выступив в роли гостеприимного хозяина и проявив при этом такие остроумие и любезность, какие выказал бы сам граф, если бы сопровождал гостью лично.
Однако примирило библиотекаря с гостями отнюдь не это письмо. Присутствие молодой женщины, сопровождавшей мадам де Фонсколомб, было для него дороже рекомендации папы и охранных свидетельств, выданных императором. При виде ее Джакомо Казанова почувствовал, что в нем вновь просыпается блестящий шевалье де Сейналь.
