Морис Ростан - Любовь Казановы

Когда Лючия вошла с кофе в комнату господина аббата, ставни были еще заперты и он крепко спал.

Она подошла к самой постели, не разбудив его, чтобы хорошенько рассмотреть его, пока он еще не проснулся, потому что накануне вечером — когда он приехал в почтовой карете, во владения графини де Монреаль, было уже поздно, и она его не видела.

Лючия была еще очень молода, но в свои четырнадцать лет была развита как семнадцатилетняя девушка. Со странным женским инстинктом — этой интуицией, которая является раньше, чем заговорит чувственность и даже сердце — она смутно чувствовала, что этот спящий незнакомец не похож на других. С самого утра она была взволнована сознанием, что тут, так близко, это приезжий из Венеции, по догадкам ее — красивый и даже наверно очаровательный. Она думала о нем, приготовляя кофе в тоненьких китайских чашках, которые привез графине ее брат из дальних стран. И вот он — перед ее глазами, этот очаровательный гость, внезапно нарушивший и преобразивший уединение Пазеана.

Луч солнца, падавший на подушку через отверстие ставни, позволял ей разглядеть это неведомое лицо. Хотя Лючия не говорила по-французски и не читала Ла Брюйера, ей бы следовало воскликнуть вместе с ним:

«Людям случалось желать — быть девушкой, красивой девушкой, с тринадцати до двадцати двух лет, а затем превратиться в мужчину! Потому что юноша, сладко спавший в этой красивой комнате нижнего этажа, похож был еще на хорошенькую девушку. В нем еще ничего не было от того Авантюриста, которого впоследствии описал без прикрас принц де Линь. Юность его смягчала тот африканский цвет лица, который позже пленял женщин, но пока был еще только легким золотистым солнечным загаром. Сон растрепал его темные кудри, но так ласково и красиво, что казалось, будто это сделали ласки любви, и самый его сон — в детской непринужденности своей — таил в себе что-то сладострастное».

Он не проснулся, несмотря на стук открывшейся двери, продолжая спать, а может быть, и притворяясь спящим, чтобы в свою очередь рассмотреть на свободе вошедшую. Но все равно: она приостановилась и начала его разглядывать.

Он спал, положив голову на руку, другая рука свешивалась с кровати. В эту эпоху ему шел пятнадцатый год — тот возраст, когда пол как будто еще не решается окончательно высказаться на лице юноши, и когда женщин волнует в подростке какое-то странное сходство с ними. Прелестный возраст, следы которого, сожаление, о котором на всю жизнь остаются у тех, кто знал его… Так Дон Жуан — начавший с того, что был Керубино по своему собственному лицу привыкал к той красоте, которую потом преследовал в женщине…

Едва проснувшись, Казанова в свою очередь разглядывал Лючию. Он восхищался ее семнадцатью годами, ее черными, как эмаль, волосами, ее черными глазами, полными огня и чистоты, милой небрежностью ее прически, и ее крохотной ножкой — меньше всех, какие он видел. И взгляд его, удивленный ее красотой, покоился на Лючии, как на старой знакомой.

Лючия первая прервала молчание, уже начинавшее превращаться в смущение, и спросила его, хорошо ли он спал и доволен ли своей кроватью.

Он ответил ей, что — да, и что наверно это она приготовляла ему постель. Потом спросил, как ее зовут.

— Я Лючия, дочка привратника, — ответила она. — Я одна: у меня ни сестры, ни брата. Мне четырнадцать лет. Я очень рада, что вы приехали без слуг, я вам буду прислуживать и уверена, что вы останетесь довольны.

С этими словами Лючия присела на краешек постели, засмеявшись в виде извинения, а у Казановы только и глаз было, что для ее несравненной красоты. В первый раз он встречал в одном личике такое соединение юности и красоты. Правда, у него была в детстве в Венеции подруга, племянница гондольера, у которой были такие же глаза, но с тех пор, как она умерла, он больше не видел столько глубокой лазури в человеческом взгляде.

Тем временем вошли в комнату отец и мать Лючии, которая и не подумала пошевельнуться с места, точно гордясь тем, что она заняла его.

Они ласково побранили ее; и она отправилась по своим делам.

С ее уходом красивая комната сразу опустела и точно постарела. Как только она вышла, ее родители рассыпались перед Казановой в любезностях, а кстати, и в похвалах своей дочке.

— Это настоящая жемчужина, — говорили она, — любит нас и слушается, здорова, как рыбка, один недостаток — слишком еще молода.

В разговорах о Лючии время пролетало быстро, как вдруг она опять появилась — одетая, причесанная, обутая, — и словно погасшая, оттого, что не было видно ее голенькой ножки.

Когда она непринужденно уселась на колени к своему добряку-отцу, Казанова предложил ей опять занять место на краю постели. Но Лючия ответила с очаровательной скромностью, что такой чести она не достойна, так как она одета.

С каждым днем Казанова чувствовал, как между ним и Лючией устанавливается очаровательная интимность, которой ужасно хочется превратиться в любовь. Смелая в своей невинности, она спокойно приходила к нему и обращалась с ним просто, словно не боясь зажечь его, но внезапно убегала — когда, может быть, несознательно, — сама слишком зажигалась.

Раз даже, когда ей стало холодно, она проскользнула и приютилась рядом с ним, нисколько не опасаясь его стеснить и вполне спокойная от сознания, что он, умный, и, главное — аббат, Но при этом она не подумала запереть двери — в убеждении, что предположить что-нибудь дурное можно было бы не в том, что она улеглась рядом с ним, а в том, если бы она заперла дверь на замок.