Немногого же было нужно для спокойствия Лючии… Конечно, Казанова был аббатом. Конечно, вскоре после его возвращения в Венецию, патриарх постриг его в духовное звание и сделал сына Занетты Фарузи аббатом, однако этот титул, удобный для него во всех смыслах, не запрещал ему не только любви, но даже брака.
Воображаемая уверенность этого прелестного создания в полной своей безопасности, слишком очевидная, чтобы быть притворной, внушала Казанове такое почтение, что ему было бы стыдно разочаровать ее, и он наложил на свои чувства добровольную сдержанность. Он только выпросил у нее, чтобы она пораньше приходила к нему по утрам и, таким образом, их собеседования, продолжавшиеся прежде часа два, теперь длились три часа.
Мать Лючии входила напомнить им о времени, и замолкала при виде Лючии, усевшейся на краю его постели, восхищаясь добротой г-на аббата, который терпел этого ребенка…
Лючия осыпала ее поцелуями, а мать просила Казанову поучить ее уму-разуму, наставить ее на путь истинный.
Но когда они оставались опять одни, Лючия не становилась ни на минуту свободнее, чем при матери, и сохраняла свою наивную простоту обращения.
Таким образом, общество этого невинного ангела одновременно доставляло юному аббату жесточайшие наслаждения и сладчайшие муки. Ее личико — на расстоянии двух вершков от его уст — точно напрашивалось на поцелуи, а от того голоска, каким она называла его, шутя, сестрица, он чуть не лишался чувств.
Так прошло двенадцать дней, когда кавалер Казанова решил воззвать к ее состраданию. Побледнев от немой страсти, он собрал силы, чтобы попросить ее больше не приходить к нему, если так должно было продолжаться. И когда она принесла ему утренний кофе и хотела скользнуть к нему, он откровенно рассказал ей, в какое состояние привели его их беседы.
— Не показывайтесь больше мне на глаза, если мне суждено знать одно самоотречение…
Искренность — хотя и эфемерная — его страсти помогала ему быть красноречивым.
По мере того, как кавалер говорил, прекрасные глаза Лючии наполнялись невинной печалью. Он заплакал, она начала отирать его слезы, не обращая внимания на то, что при этом полуоткрылась ее полудетская грудь. Нежная, пленительной свежести и белизны грудь. Все, что она делала, чтобы успокоить его только больше его волновало. Она говорила:
— Но если, чтобы вылечиться, вам надо перестать меня любить, делайте для этого все, что вы можете, потому что мне лучше видеть вас живым без любви, чем умершим от того, что вы слишком любили…
Однако, она прибавила, что мысль расстаться так внезапно ей невыносима. Она умоляла его найти другой способ вылечиться — не такой мучительный и жестокий.
Тогда аббат стал молить дать ему ее уста — эти уста четырнадцатилетнего ребенка, такие свежие и чистые, что поцелуй ему показался совершенно новой вещью, — первый поцелуй ее уст показался ему первым поцелуем мироздания. Так волшебная невинность любви молодит самое любовь!
Их первый поцелуй длился час, прерываемый со стороны Лючии только прерывистыми вздохами и восклицаниями:
— О, Боже мой… Это не во сне?.
Однако кавалер Казанова ничем не осквернил этой невинности — может быть, потому, что эта невинность его всего больше волновала в ней.
Вдруг Лючия высвободилась из его объятий, она промолвила тревожно:
— Мое сердце заговорило… Пора мне уходить.
Теперь уже не аббат был бледен, а Лючия. Час, который длился их поцелуй, — больше научил ее любви, казалось, чем все предыдущие две недели. Ручки у нее были ледяные. Аббат представлял себе, как должно быть похолодели ее маленькие ножки…
Через несколько часов она вернулась к нему, придя от обедни.
— Если твое полное счастье, — сказала она ему, — зависит от меня, — делай, что хочешь. Я тебе ни в чем не откажу.
Теперь, убежденная поцелуем в важности любви, она не хотела знать никаких преград. Она сама предлагала себя, неискушенная невинность не умеет рассчитывать своих даров…
Казанова оставался в Пазеане до конца сентября месяца. Одиннадцать последних ночей своего пребывания там он провел в объятиях Лючии, приходившей к нему каждую ночь. Лючия делала все возможное, чтобы убедить его в том, что ему уже больше нечего желать… Но аббат прошел, благодаря Беттине, слишком хорошую школу, чтобы не знать, как обстоит дело…
В тот день, когда аббат уезжал из Пазеана, прощание было нежное и грустное. Был ранний сентябрьский день, когда в лете уже чувствуется истома осени. Что-то, какая-то незаконченность, отличавшая эту любовь, именно в минуту ее умирания придавала ей особую сладость, смешанную с сожалением… По своей привычке, покидая служившую ему приютом комнату, он посмотрел в венецианское зеркальце, стоявшее на столе. Он увидел в зеркале свое свежее лицо, свой рот, научивший Лючию науке поцелуев, а позади себя — дверь, открывавшуюся по утрам для нее…
Во дворе уже ожидала почтовая карета, с фонарями, с корзиной фруктов, сорванных самой Лючией ему на дорогу… Как бы ему хотелось еще вернуться… не уезжать… Он оставлял ее в таком смятении чувств… Кому-то суждено потушить в ней этот пожар…
Кто она была? Маленькая девочка, у входа в целый сад женщин… Как знать, может быть, для нее он был всем — был единой любовью?..
В дремотном воздухе, пропитанном ароматом белых слив, зазвучал благовест… Почтальон попросил его поторопиться, чтобы не пришлось перепрягать ночью.
Пробуждающаяся жестокость пришла ему на помощь… Лючия следила за ним из своего окна: следила за малейшим его движением. Быстро стучало сердечко, которое еще так недавно билось рядом с его, под кружевными простынями графини. Он не обернулся, чтобы взглянуть на нее в последний раз.
— В мире много прекрасных глаз и свежих уст, — пробормотал он, чтобы придать себе бодрости. — А это только ребенок — четырнадцатилетний ребенок…
Карета уже катилась по итальянской дороге, и бич почтальона жужжал в воздухе, словно большая пчела, привязанная к ремню. Там, в Пазеане, Лючия, вероятно, плакала на коленях, не в силах удержать рыданий…
А он, удаляясь, повторял — настоящий мужчина уже потому, что заставлял страдать:
— Ведь это только ребенок… четырнадцатилетний ребенок… Только Лючия, дочка привратника…
Возвратясь в Венецию, аббат решил добиться от Анжелы того же, чего он добился от Лючии.
С этой очаровательной девушкой вместе учились вышивать тамбурным швом две сестры. Оставаясь иногда наедине с ними, он испытывал странное удовольствие, беседуя с ними об Анжеле.
