— А мне казалось, что я где-то в другом месте, — сказала она.
— Да, я заметил. — Оказаться «где-то в другом месте» было для Кирстен Харальд делом обычным. — И кто же, позвольте спросить, стал моим соперником на сей раз, Шопен или Брамс?
— Ни тот ни другой, — несколько застенчиво призналась девочка.
— Кто же тогда?
— Аплодисменты…
— Аплодисменты! — громко воскликнул преподаватель. — Если бы ты тратила чуть больше времени на изучение истории, а не грезила бы о славе, моя дорогая юная Кирстен, твои дела с этим предметом были бы не столь удручающими. Посмотрите на эту мечтательницу! Аплодисменты!
Кирстен заерзала на стуле и сосредоточила взгляд на вделанной в парту металлической крышке чернильницы.
— Ну, и чего же ты ждешь? Отправляйся, отправляйся. — Вайдмен быстро замахал руками, словно пытался вымести девочку из класса. — Мне надо закрыть класс.
— Да, сэр. — Кирстен подхватила учебники и выскочила из-за парты, едва не споткнувшись об огромные башмаки мистера Вайдмена.
К счастью, он вовремя посторонился.
Девочка вылетела из класса и пулей пронеслась два пролета лестницы, перепрыгивая разом через несколько ступенек, и очутилась на первом этаже. С тем же напором она навалилась на одну из тяжелых дубовых дверей, ведущих в школьный двор, и наконец остановилась, чтобы перевести дыхание.
Сияние предзакатного солнца до боли слепило глаза, Нью-Йорк изнывал в объятиях необычной для этого времени года жары: на дворе стояла уже вторая неделя октября.
Щурясь от солнца, Кирстен робко шагнула вперед и, на мгновение потеряв равновесие, чуть было не рассыпала тяжелую стопку книг.
— Ой! Промахнулась, — пытаясь удержать свою ношу, пробормотала она.
— Смотрите, какая ловкость…
Обернувшись, Кирстен увидела высокую неуклюжую девочку с длинными рыжими волосами.
— Слишком хорошо для нас, простых смертных, — добавила ее подружка — невысокая и довольно миленькая девочка с торчащими во все стороны вьющимися темно-каштановыми волосами. — Бежала бы ты к своему пианино, пока домовой тебя не сцапал.
Словно сговорившись, девочки одновременно захохотали и побежали к школьным воротам, где присоединились к своим одноклассницам, которые, наблюдая за Кирстен, веселились от души и корчили ей рожи. Кирстен была вне себя от унижения: щеки ее горели, тело дрожало и дергалось, словно от публичной порки. Своими обезьяньими ужимками девчонки, казалось, хотели вывести ее из себя, довести до слез. Отказывая им в этом удовольствии, Кирстен распрямила плечи и гордо вскинула голову. Она ни разу не моргнула, заставив себя решительно пройти мимо девочек и выйти со школьного двора. Только она знала, как трудно было сдержать слезы и не расплакаться у всех на виду.
Самый главный урок, усвоенный Кирстен с первых школьных лет вне стен классной комнаты, заключался в том, что дети не любят белых ворон. А она в силу своих поразительных музыкальных способностей была белой вороной. Совсем другой, нежели ее сверстницы. И сверстницы мстили ей за то, что она предпочитала им пианино. Результатом было одиночество, глубоко проникшее девочке в душу.
Порою ей даже казалось, что талант — это скорее проклятие, нежели благодать. Сколько раз она страстно желала отказаться от заведенного жесткого порядка и время от времени играть просто так, ради удовольствия. Сколько раз она жаждала быть как все тринадцатилетние девочки, думающие только о прическах, губной помаде и лаке для ногтей! Сколько раз, наблюдая, как хорошие подружки секретничают, она тосковала о своем единственном друге, с которым тоже могла бы поделиться тысячами секретов!
Но у Кирстен не хватало времени на друзей, на прически и даже на игры. Оберегая руки от малейших травм, она не занималась физкультурой, не участвовала в спортивных состязаниях. Ногти ее всегда были коротко подстрижены, единственный лак, который она могла себе позволить, служил главным образом для укрепления ногтей.
Имея два занятия с преподавателем в неделю, Кирстен ежедневно занималась дома три часа по будням и шесть часов в выходные дни. У нее никогда не было возможности поучаствовать в посиделках после уроков, сходить на субботние танцы или на вечерний сеанс в кино в воскресенье. Кирстен, как ей порою казалось, влачила жизнь заключенного одиночной камеры. Тем не менее, несмотря на кратковременные периоды слабости, сожаления о подобном образе жизни, она была самым волевым и целеустремленным заключенным, посвятившим себя достижению одной-единственной цели — музыкальной славе. Яркий и завораживающий отблеск сияния в конце этого длинного темного туннеля манил. Мерцающий свет, обещающий бессмертие, оправдывающий все приносимые ему жертвы.
Но Кирстен понимала и то, что одной жертвенности здесь недостаточно, одна она не гарантировала успех — лишь немногие добивались его. Ведь большинство так называемых одаренных детей превращались со временем в обанкротившихся ординарностей, единственным утешением которых становились альбомы с вырезками из газет и журналов, наполовину заполненные равнодушными обзорами и увядшими лепестками одной-двух роз, напоминавших о неудавшейся попытке покорить вершину. Большинство из неудачников шло в учителя, иные поступали в большие или камерные оркестры, некоторые становились аккомпаниаторами. Все вместе эти несостоявшиеся солисты унылой толпою топтались у основания пирамиды, величественная вершина которой строго охранялась и управлялась лишь несколькими посвященными. Но Кирстен не собиралась мириться с подобной участью, она полностью отдалась задаче преодолеть эту лестницу и присоединиться к избранным на вершине.
— Эй, девочка, ты что? Размечталась о том, как бы свести счеты с жизнью, что ли?
Громко ругающийся мужчина снял руку с клаксона и откинулся на сиденье своего шикарного «Де Сото». Кирстен оторопело взглянула на светофор и ойкнула. Она совсем не заметила, что остановилась прямо посреди Пятьдесят пятой улицы как раз в тот момент, когда зажегся красный свет.
Рванувшись на тротуар, она с бешено колотившимся от испуга сердцем пробежала остававшийся до дома квартал и чуть не врезалась в своего отца, поджидавшего ее у подъезда их многоквартирного дома.
— Опля! — Эмиль Харальд подхватил дочь.
Кирстен весело рассмеялась и привычно подставила личико для поцелуя.
При взгляде на свою прелестную дочурку у Эмиля сжалось сердце. Так было всегда, когда он смотрел на Кирстен — ее беззащитность заставляла страдать его всей душою. Господи! Он был готов на все, лишь бы защитить свое дитя…
