Я очень любила бабушку – за то, что она любила меня, а еще за то, что она была такой мудрой. Как старая черепаха Тортила, о которой я любила смотреть кино. Я так хотела, чтобы бабушка была рядом со мной вечно! Но в жизни так не бывает. Она оставила меня совсем одну, когда мне исполнилось десять. Перед смертью бабушка попросила дядю Павлушу – дальнего родственника моего покойного дедушки – за мной присмотреть. Так десятилетней девчонкой я оказалась в селе под Харьковом, на самой границе с Россией. Там моя деревенская родня учила меня заново приспосабливаться к жизни – такой, какой они ее знали и понимали. Придя домой со школы, я помогала доить коров, готовила корм свиньям, кормила гусей и кур. А потом до глубокой ночи готовила уроки и читала библиотечные книги под светом карманного фонаря.
В селе меня никто не обижал, наоборот, жалели. Жалели, что сирота, что «мавра», и что «малеха не в себе». Помню, как дивились моей нелюдимости сельские старухи и как страдала я от своего неискоренимого статуса иноземца. Спрятавшись в сарае или убежав в поля, мечтала о том, что когда-нибудь у меня наступит другая реальность, не заточенная в границы хуторских представлений о нормах – и жизни, и цвета кожи. И она наступила. Это было мое первое жизненное чудо. В день шестнадцатилетия дядя Павлуша торжественно сообщил, что бабушка завещала мне свою харьковскую квартиру и что, раз у меня теперь есть паспорт, я могу выбирать, где дальше жить.
От радости я онемела. Своя квартира!! Целых пять комнат! И – главное – библиотека! Огромная профессорская библиотека моего покойного дедушки, с которой я теперь могу жить и учиться. Бросаюсь к дяде Павлуше на шею, не в силах высказать своих чувств…
Пару раз в месяц дядя Павлуша или его сыновья завозят мне продукты: картошку, сало, яйца, крупы. Дают и деньги – мне хватает на все. И на себя, и на Женьку – единственную подругу моего одинокого детства. Женька – соседка по лестничной площадке нашего исторического дома: и ее, и мой дед были из советской научной элиты. Спасаясь от своих вечно воюющих родителей, Женька практически у меня живет. Жуя яблоки с дяди Павлушиного сада, мы вместе читаем книги, а потом давимся смехом, швыряя огрызками с профессорского балкона в проходящих мимо очкариков-студентов. А перед очередной школьной вечеринкой рассматриваем в зеркале свои мордахи, пытаясь избавиться от «изъянов». Я – от непослушных завитушек, закрывающих лоб, Женька – от подростковых прыщей. «Одним все, другим ничего», – горько причитает она, завистливо переводя взгляд с моей ровной матовой кожи на свои розовые девичьи угри. Ей хочется быть такой же смуглой, как я. Мне хочется иметь такие же ровные волосы, как у Женьки. Прислушиваясь к нашей доброй обоюдной зависти, теперь я точно верю в то, о чем когда-то мне рассказывала бабуля: разноцветность прекрасна. Главное, чтобы было кому ее оценить.
Женька всегда рядом: и в школе, и в университете, и в редакции местных новостей, куда мы вместе пришли делать телевизионную карьеру. Разлучили нас с Женькой Штаты. Интервьюируя как-то важных американцев, я узнала о том, что для учебы в магистратуре США можно получить стипендию, пройдя конкурс. Уговаривала на эту авантюру и Женьку, но ей не хотелось на родину Натаниэля Форреста. «Уж если куда-то ехать, то в Москву», – заявила она безапелляционным тоном потомственного славянофила, и я отправилась в свой большой жизненный путь без любимой подруги. Вернувшись через два года с дипломом магистра, объявила: «Даешь Киев, Жень! Не для того я училась, чтобы снова жить в захолустье». «В захолустье?? – возмутилось мое второе белокудрое «я». – Харьков, конечно, провинциальнее, чем Москва, но уж куда как столичнее, чем мещанский Киев!» На самом деле я не считала Харьков захолустьем. Я любила этот город – за его ироничный интеллектуальный дух и дружелюбный приграничный характер. Но мне же уже тридцать! Позади чуть ли не целая жизнь. Пора двигаться. Пора шевелиться. Вперед, Кристина, вперед! Так я пришпоривала себя, собирая чемоданы в Киев.
В дурной гонке за успехом в столичном PR-агентстве проходит пятилетка. Лешку я встречаю в самом финале – на последнем рекламно-телевизионном проекте перед отбытием за океан. Подтверждение того, что мне дают финансирование из университета, уже пришло. Осталось получить визу, продать машину, оформить доверенность на управление киевской квартирой на Женьку – и в путь. Три месяца, и я в Штатах.
Но у ангелов свои планы и свое видение моих идей. Устроив протест организма против напряжения трех сверхурочных недель, они швыряют меня в обморок прямо Лешке в руки во время генеральной сдачи телевизионно-рекламного действа. К тому времени, как мне кажется, у нас с Лешкой, видеокомпозитором местной телевизионной компании, определенно вырисовывается роман. Но мы живем только проектом, и наши нежные отношения ограничиваются ланчами, бесконечными кофепитиями и прочими атрибутами совместной офисной жизни.
Проходя мимо телевизионной аппаратной, я всегда останавливаю взгляд на Лешкиных руках и любуюсь ими – они так уверенно руководят сложным технологическим процессом! Я восхищаюсь его профессионализмом, непоколебимым спокойствием, умением разруливать студийные конфликты с легкой и едва-едва насмешливой улыбкой на лице. «Леша незаменим на проекте», – делюсь я как-то с симпатичной девушкой Боженой в курилке, где мы усердно втягиваем в себя сигаретный дым. «На проекте? – удивляется Божена. – Думаю, он хорош не только в телевизионных реконструкциях!» Она хихикает и, полностью погрузившись в сигаретную дымку, с сожалением добавляет: «Жаль, что такой неприступный. Многие уж пытались. Результат – ноль». Божена передергивает плечами, как будто недоумевая: «И чего только этим мужчинам от жизни надо?»
Смотрю на Лешку новым взглядом. Многие пытались? Неприступен? Интересно, я ему действительно нравлюсь, или наши бесконечные кофепития – ничего не значащий офисный ритуал?
Бросая мое бездыханное тело в Лешкины крепкие руки, ангелы по-дружески помогают нам обоим экстренно рассмотреть этот жизненно важный вопрос. Придя в себя, вижу ответ в Лешкиных близоруких глазах, которые совсем рядом. Ответ очевиден, и он пугает меня. Мне – отшельнику и дикарке – трудно поверить в искренность чьих-то чувств. Еще труднее поверить в себя. Делить жизнь с кем-то? Наверное, я не сумею.
До моего отъезда в Штаты восемьдесят восемь вечеров. Каждый из них Лешка рядом. Ошарашенно пытаюсь понять: что это? Почему мне так тепло и томно, когда он со мной? Почему так холодно и пусто, когда нет близости его тела? Как жить дальше? Как уезжать в Америку без него? Мне это только кажется, или на самом деле – когда я говорю о своем скором отъезде, стекла его очков покрываются росой?
