Вот и сегодня снова настаивали, чтобы Добранецкий добровольно отказался от места председателя Совета докторов и предложил кандидатуру Вильчура, который может рассчитывать на единогласное избрание. Да, они все считают это само собой разумеющимся. Они – это коллеги, это пациенты, это слушатели медицинского отделения. Для них всех очевидно, что первенство принадлежит Вильчуру. Хотя и он сам, Ежи Добранецкий, минуту назад сказал жене, что тоже согласен с таким мнением, но это было неправдой.
Все в нем протестовало против действительности, против необходимости постоянного отказа от занятых позиций. Чем сильнее сгибали его неудачи, тем сильнее рос его гнев, отчаяние, ненависть. Он боялся говорить с Ниной об этом.
Боялся, чтобы ее пылкая и необузданная натура не зажгла в нем искру, от которой могут взорваться собравшиеся в нем пласты бунта.
А собиралось их все больше и больше. Сегодня Нина в первый раз открыто и безжалостно сказала, что ей не за что выкупить шубу. Правда, у нее их было много и без новой она с успехом могла бы обойтись, и все же ее слова он воспринял как пощечину. Он гордился тем, что никогда и ни в чем не отказывал ей, что засыпал ее дорогими подарками, что для нее купил этот особняк на Фраскатти, для нее содержал многочисленных слуг, шикарные автомобили, устраивал шумные приемы. Может быть, не только для нее, возможно, и для себя, но вершину блаженства он чувствовал тогда, когда видел в ее глазах такой знакомый горделивый блеск, чувство гордости от осознания первенства, которое обеспечивало ей в обществе положение и слава мужа.
Нина… Потерять ее… Сама мысль об этом была для Добранецкого невозможной. Но он знал, что, если не произойдет какое-нибудь чудо, катастрофа будет неизбежной. Вот уже три года его доходы тают непрерывно, а он не может решиться на сокращение расходов по дому. Если отсутствие денег вынуждало его ограничиваться, он ограничивал собственные расходы, стараясь скрыть это от жены. Работал все больше, делал все больше операций, не гнушаясь даже мелкими гонорарами, поступавшими от бедных пациентов. И все же долги росли. Для сохранения особняка пришлось взять приличную ссуду, а проценты выплачивать было нечем.
– Но это неважно, – грустно подумал он, – с этим я бы справился, мог бы даже перебраться в какое-нибудь более скромное жилище, если бы только Нина воспринимала ситуацию не столь драматично.
Сам Добранецкий мучительно переживал потерю своего высокого положения в обществе, которое, как ему казалось, он получил навсегда после исчезновения Вильчура.
Не далее чем вчера он пережил новое унижение: ни один студент не пришел на его лекцию. Он сбежал из актового зала, точно гнали его насмешливые взгляды пустых стен. Родилась мысль о самоубийстве. Все закончилось болезненным приступом боли в желудке, а потом целый день шум в ушах от чрезмерного количества принятой белладонны. К счастью, в тот день у него было несколько простых операций, которые не требовали особого напряжения, внимания и прошли нормально.
– Уничтожь его…
Так сказала Нина. Он грустно усмехнулся. Как же он мог уничтожить Вильчура!.. Разве хватать в университетских коридорах студентов и затаскивать их на свои лекции, или отыгрываться на тех молодых врачах, которые предпочитают ассистировать на операциях в клинике Вильчура, или забирать у него богатых пациентов… Он знал, что не выдержит конкуренции, хотя значительно дешевле берет за операции и – какой стыд – позволяет себе торговаться.
Он посмотрел на часы. Время приближалось к пяти. Сегодня Нина принимала гостей. Скоро они начнут собираться. Их приходило все меньше, потому что салон становился менее привлекательным для знакомых. Больше бывало лишь тогда, когда предварительно разносилась весть о том, что придет профессор Вильчур.
– Уничтожь его, – сказала Нина.
Уничтожить Вильчура – это значило уничтожить его известность, уничтожить веру пациентов в безошибочность его диагнозов, в уверенность и точность его руки.
Он встал и начал ходить по комнате. Были и другие способы – способы муравьиной, скорее кротовой, подрывной работы, кропотливого подкапывания с помощью использования тех слабых сторон, которые остались у Вильчура после перенесенной амнезии. Но Добранецкий брезговал такими средствами борьбы. Он знал, что Вильчур сохранил из своей практики знахаря приверженность к различным травам и мазям сомнительного происхождения. Знал он, однако, и то, что эти примитивные средства не могут принести вреда больным, и не оправдывал поведения Нины, которая не упускала ни одного случая, чтобы посмеяться над знахарством; она использовала свою привлекательность, чтобы заразить собственной иронией молодых врачей, бывающих в их доме.
Однако проводимая таким образом агитация против Вильчура приносила ничтожные результаты. По госпиталям и клиникам начали ходить анекдоты, в которых, когда они до него доходили, Добранецкий узнавал злое остроумие своей жены. Молодые врачи со свойственным их возрасту отрицанием всего, что не отвечает моде, охотно подхватывали эти иронические ноты, чтобы, снижая авторитет известного специалиста, повысить собственный. Иногда даже они категорически не советовали своим пациентам обращаться за консультацией к Вильчуру, но это были редкие случаи.
Две недели назад в нескольких варшавских газетах появились статьи и фельетоны, в которых были использованы те же анекдоты. Там, правда, не называлась фамилия Вильчура, но читатели легко могли догадаться, о ком идет речь. Автором этих публикаций Добранецкий не без основания считал Нину. В последнее время он часто встречал в доме журналистов, которые раньше никогда у них не бывали. Неожиданный интерес Нины к представителям прессы не мог ускользнуть от внимания Добранецкого.
Эта акция Нины оставляла не только неприятный осадок в душе. Была еще и грустная уверенность в бесполезности этих усилий.
– Уничтожь его, – повторила она, – если я тебе дорога…
Добранецкий, закусив губу, остановился у окна. Сквозь голые ветви осенних деревьев виднелся белый свет фонарей. Издалека доносился монотонный шум города. На мокром асфальте послышался шум автомобиля.
Вот и первые гости. Следовало переодеться.
Профессор Вильчур на минуту замолчал. Его взгляд медленно переходил с одного лица на другое в переполненном до отказа зале, где царила абсолютная тишина. Он чувствовал, что в этой аудитории каждое его слово попадает в сердце и в каждом сердце оно находит живой отклик.
– Потому что призвание доктора, – снова зазвучал его голос, – это творение самой благородной и бескорыстной любви к ближнему, какую Бог посеял в наших сердцах. Призвание доктора – это вера в братство, это свидетельство общности людей. И когда вы пойдете к людям, чтобы выполнить свое назначение, помните, прежде всего, об одном: любите!
