Ознакомительная версия.
Я прошла мимо двух других плавучих домиков. Один был серого цвета с застекленными створчатыми дверями, выходившими на север, а на крыше его красовался флюгер. Следующий был желто-коричневый, с цветочными контейнерами на окнах, в которых цвели пышные кусты герани. Палубу перед входом украшали различные вазы и клумбы, и я остановилась, чтобы полюбоваться голубыми гортензиями, растущими в терракотовом горшке. Кто бы ни были обитатели этого жилища, они, несомненно, искусные садоводы. Я подумала о садике, который я устроила на балконе своей квартиры в Нью-Йорке, – это был простой ящик для растений, где я посадила листовую свеклу и базилик для… Я закусила губу, снова почувствовав прилив тоски, но фонарь на веранде дома номер семь вернул меня к действительности. Я остановилась, чтобы как следует рассмотреть дом, которому суждено было стать моим новым жилищем. Он располагался на самом краю причала и гордо покачивался на волнах, словно бросая вызов всем моим страхам. Его покрывала потемневшая кедровая обшивка, а на втором этаже был открыт иллюминатор. Я не смогла сдержать улыбку: все было точно так, как описано в рекламном буклете. Я облегченно вздохнула.
Итак, я здесь, и я одна…
Пытаясь открыть дверь ключом, я почувствовала волнение, а ноги внезапно стали ватными, и, когда дверь наконец открылась, я упала на колени, обхватила голову руками и зарыдала…
Три недели назад
Уже девять утра, и лучи нью-йоркского солнца, льющиеся сквозь окна кабинета доктора Эвинсона на восьмом этаже, настолько ослепительны, что я прикрыла глаза ладонью.
– Простите, – говорит он, указывая на ставни, – вас беспокоит свет?
– Да, – отвечаю я. – Впрочем, нет, я просто… – На самом деле меня смущали не лучи солнца, а то известие, которое мне предстояло ему сообщить…
Я вздохнула и выпрямилась в пышном кресле в бело-зеленую полоску. На стене красовалась фотография Мика Джаггера в рамке с подписью певца. Я улыбнулась про себя, вспоминая, как в первый раз вошла в кабинет доктора Эвинсона год назад, ожидая увидеть черную кожаную кушетку и чисто выбритого человека в строгом костюме, который будет ободряюще кивать мне всякий раз, как я буду подносить платок к увлажненным слезами глазам.
По словам жены моего брата, Джоани, он самый востребованный психотерапевт на Манхэттене. Среди его пациентов был и Мик Джаггер – теперь понятно, откуда эта фотография, – и прочие знаменитости. После смерти Хита Леджера[2] его бывшая жена Мишель Уильямс посещала доктора Эвинсона каждую неделю. Я точно об этом знаю, потому что видела ее как-то раз, когда она сидела в приемной, небрежно листая номер «Ю-Эс викли». Однако список известных клиентов доктора не слишком меня впечатлил. Честно говоря, я всегда ужасно боялась психотерапевтов, боялась того, что им удастся вытащить из меня, а самое главное, того, что они могут заставить меня почувствовать. Но все же Джоани уговорила меня пойти на прием. Впрочем, уговорила – это мягко сказано. Однажды утром она назначила мне встречу в ресторане на первом этаже дома, где находился офис доктора Эвинсона, а затем погрузила в лифт и доставила на восьмой этаж. Когда я дошла до его приемной, меня охватило непреодолимое желание развернуться и уйти, но меня остановили слова секретарши за стойкой: «Вы, должно быть, пациент, которого доктор Эвинсон ожидает в девять».
Я с большой неохотой вошла в кабинет, и взгляд мой упал на полосатое кресло, в котором мне придется сидеть каждую пятницу с девяти часов.
– Вы, наверное, ожидали увидеть кушетку, не так ли? – спросил доктор Эвинсон с обезоруживающей улыбкой.
Я кивнула.
Он слегка покрутился на стуле, поглаживая седую бородку.
– Никогда не доверяйте психотерапевтам, укладывающим пациентов на кушетки.
– Хорошо, – сказала я, опускаясь в кресло. Мне невольно вспомнилась когда-то прочитанная статья о научных спорах в отношении кушетки как инструмента психотерапии. Фрейд предпочитал сидеть за головой пациента, который обычно лежал перед ним на кушетке. Очевидно, он не был поклонником визуального контакта. Тем не менее другие мозгоправы, включая доктора Эвинсона, считали, что работа с пациентом с использованием кушетки крайне непродуктивна и не дает пациенту раскрыться. Эту точку зрения разделяли многие специалисты, считая, что такое положение создает впечатление доминирования психотерапевта над пациентом и напрочь устраняет возможность настоящего диалога и какой-либо осмысленной обратной связи между ними.
По поводу своего отношения к кушетке ничего определенного я сказать не могла, но почему-то все равно чувствовала себя не в своей тарелке в кабинете доктора. Тем не менее я заставила себя сесть в мягкое кресло, утопая в пышных подушках. Прикосновение бархатистой ткани было неожиданно приятным, словно вокруг меня сомкнулись ласковые объятия. Слова полились из моих уст сами собой, и я рассказала психотерапевту все.
Я откинула голову на мягкую подушку.
– Вы все еще страдаете бессонницей? – спросил он.
Я пожала плечами. Доктор прописал мне снотворное, которое, надо сказать, немного облегчало мое состояние. Но тем не менее я все еще каждое утро просыпалась в четыре утра и лежала с широко открытыми глазами, а сердце по-прежнему сжимала сильная боль. И ничто не могло избавить меня от этого мучительного состояния: ни антидепрессанты, ни успокоительное, ни валиум, которым меня напичкали в больнице в тот день, когда мой мир изменился навеки. Ничто не могло принести избавления от боли, одиночества и ощущения, что я навсегда стала чужой в этой жизни.
– Вижу, вы что-то от меня скрываете, – произнес доктор.
Я отвела взгляд.
– Ада, в чем дело?
Я лишь покачала головой.
– Вам это не понравится. – Я уже знала, что его молчание означает, что я должна продолжать. Я глубоко вздохнула. – Подумываю о том, чтобы уехать из Нью-Йорка.
Доктор удивленно поднял брови.
– И почему же?
Я потерла лоб.
– Все дело в воспоминаниях, – ответила я. – Это просто невыносимо. Я больше не могу… – Я была готова разрыдаться, хотя не плакала в этом кабинете вот уже несколько месяцев. Я уже было подумала, что лечение помогло мне, и я, как выражается доктор Эвинсон, достигла определенного уровня – плато. До настоящего момента я чувствовала себя довольно уверенно.
– Если я уеду, – произнесла я дрожащим голосом, – если я уеду, возможно, я забуду свою боль. Может быть, я… – В отчаянии я закрыла лицо руками.
– Что ж, хорошо, – произнес доктор Эвинсон, который всегда умудрялся найти положительные моменты при всех поворотах беседы. – Перемены могут пойти вам на пользу. – Он кивнул, когда я наконец отняла руки от лица, но в его глазах я заметила тень скептицизма, что, собственно, и мне самой было не чуждо. Эта ситуация в психологии называется «дерись или убегай», она не раз случалась во время наших сеансов, но я, как правило, не поддавалась на эти провокации.
Ознакомительная версия.
