В такой вечер на втором этаже, в просторной комнате с четырьмя большими окнами, стоял, прислонясь к изъеденному жуками комоду, Глеб — семнадцатилетний парень, последний из рода Старобогатовых. То, что он видел, заставляло его сердце с размахом биться о грудную клетку. Лана — медовая принцесса, дочь богатого владельца огромной пасеки — не обманула — и пришла. Всем Кенам города предпочла его, парня из автомастерской.
Ее могла остановить его бедность. Или запах машинного масла, который так въелся в кожу, что не оттирался мылом. Или гроза, в конце концов. Но вот Лана здесь — насквозь пропитанная дождем. Сидит на его широкой, застланной самотканым покрывалом кровати, укутанная в вязаный плед. Держит двумя ладонями большую кружку липового чая — и дрожит от холода. И все ее сверкающие сережки, браслетик, цепочка, колечко — все дрожит вместе с ней. Как же Глебу хотелось, чтобы на ней только это и осталось — сережки, браслетик, цепочка, колечко. У него все тело горело от желания дотронуться до нее.
Была бы это просто подружка, Глеб, не мешкая, предложил бы ей переодеться в свою сухую одежду. Но с Ланой было иначе. Он знал, что не сможет просто стоять, подпирая взглядом дверь, и слушать, как принцесса раздевается за его спиной. Глеб чувствовал — резью в солнечном сплетении, покалыванием на кончиках пальцев, волнующим давлением внизу живота — единственный способ согреть Лану — это снять с нее одежду самому. Маечку, прилипшую к телу. Шортики, набравшие так много воды, что поменяли цвет. Бюстгальтер, шлейки которого, дразня, выглядывали из-под майки. И, в последнюю очередь, — трусики. Он словно по-настоящему чувствовал, как его пальцы преодолевают сопротивление мокрой ткани, которая липнет к длинным загорелым ногам Ланы, к ее коже, прохладной после дождя… Глеб сжал пальцами выступ комода, чуть качнул головой, сам себе, — иди, чего ждешь — и поймал ее взгляд.
Она действительно была принцессой — самая красивая девушка, которую он когда-либо видел. Высокая, тонкая, грациозная. С невинными ямочками на щеках, большими, темными, как вересковый мед, глазами, густыми волосами такого же оттенка. Обычно Лана завязывала волосы в хвост, но сейчас — распущенные, мокрые — они спускались до аккуратной маленькой груди — до самых сосков, которые, как думал Глеб, тоже были темные. Касался ли их кто-нибудь так, как сейчас это сделает он?..
Половица тихим скрипом отзывалась на каждый его шаг.
Глеб взял кружку из ладоней гостьи и отставил на стул. Затем помог Лане подняться. Он хотел бы сорвать с нее одежду — руки прямо чесались. Так что пришлось сжать кулаки — прежде, чем коснуться пледа, — и помочь ему сползти с ее плеч.
— Ты красивый… — произнесла Лана, все еще дрожа, но это уже была дрожь иного рода.
Красивый?.. Да, возможно, у него было красивое тело: загорелое, натренированное, с заметными мускулами, хотя и слишком худое, чтобы прохожие называли его мужчиной. Но остальное… Глеб считал себя обычным. Короткие волосы — минимальная длина, которую можно установить на машинке для стрижки — до белизны выгорели на солнце. Заостренные черты лица, высокие скулы, тонкие губы. Разве что глаза необычного цвета — один голубой, другой — голубой пополам с карим. Но это ведь тоже не красота. Непривычно — вот и все.
— Ты — сильный, умный и честный… — шепотом продолжила Лана, так крепко держась за него взглядом, что, казалось, отпусти — и она как со скалы сорвется.
Глеб перебил принцессу легким прикосновением губ к ее губам. Какие мягкие, теплые… Не удержался — и медленно провел по ним подушечкой пальца.
— У тебя были мужчины до меня?
Лана опустила голову. Потом снова попыталась уцепиться за Глеба взглядом — но не вышло — слишком близко оказались их лица.
— Нет…
Глеб замер на мгновение, чтобы пережить острое, незнакомое ему чувство: смесь ликования, благодарности, желания обладать — и, в то же время, — отдавать.
Одной рукой он притянул Лану к себе, второй — зарылся в ее волосы на затылке. Нашел губами ее губы. Такие нежные… Медленно провел по ним кончиком языка. От этого легкого давления они раскрылись, словно бутон, — и Глеб почувствовал ответное робкое прикосновение Ланиного язычка. Тогда Глеб усилил напор, двинулся навстречу, и, когда их языки снова соприкоснулись, принцесса прильнула к нему всем телом.
Знала бы Лана, какой силы воли стоили ему эти осторожные движения, как все в нем ломалось, гнулось, выворачивалось с корнями от жгучего, переполняющего желания. Доверчивость Ланы распаляла его еще больше, рождала глухое внутреннее рычание.
Дождь барабанил по стеклам, создавая особую мелодию, приникая глубоко в сердце, почти совпадая с его бешеным ритмом. Сумерки наполняли комнату — и скрывали румянец на щеках Ланы. Глеб чувствовал его, лишь касаясь пальцами ее скул — горячих настолько, что, казалось, можно обжечься. И под маечкой Ланы тоже было горячо. Руки дрожали от эмоций, которые так сложно было держать в себе, пока Глеб рисовал ладонями узоры на ее спине. Казалось, дрожь его пальцев проникала под кожу Ланы и, вибрируя, растекалась по ее нервам, вызывая ответную дрожь. Невыносимо…
Его ладонь легла на ее плоский живот — и заскользила выше, пока ни накрыла маленькую упругую грудь. Глеб легонько сжал сосок — и стон Ланы, который за этим последовал, отозвался звоном в его теле.
Больше Глеб не слышал шума дождя, не видел всполохов молний, рассекающих воздух. Теперь все его органы чувств были настроены на то, чтобы украсть еще один стон, и еще, и еще… Пальцами, губами, языком по коже — настойчивее, жарче…
К черту маечку! Он даже не заметил, как снял Лане бюстгальтер, — на мгновение вынырнул из опаляющего моря эмоций только, когда уже руками ласкал ее грудь — гладил, сжимал, мял — не прерывая поцелуя, от которого пол качался, как палуба. И стоны Ланы превращали его натянутые нервы в оголенные провода… Глеб знал, что запомнит этот день на всю жизнь. Только не думал, что произойдет это вовсе не из-за Ланы. Хотите чаю?
— Что? — Граф вскидывает голову.
— Чай, — я хлопаю ресницами, но стараюсь не переигрывать. — Чтобы согреться — как моя героиня. Из-за дождей в доме немного… зябко, — обнимаю себя за плечи.
— Да, зябко. Давайте.
Ухожу на кухню, и, пока закипает чайник, стою, прислонясь к столу, — стараюсь придти в себя. Из-за пережитого меня мутит.
Свою чашку почти до краев заполняю крутым кипятком. Графу наливаю чай на палец выше середины чашки, разбавляю холодной водой. Поднимаю поднос с сервизом и слышу, как звякают друг о друга блюдца. Возвращаю поднос на стол. Сжимаю и разжимаю кулаки. Дышу. В этот момент и застает меня Граф.
— Вам плохо? — с такой же интонацией интересуются о погоде у человека, с которым не о чем поговорить.
— Голова немного кружится, — отвечаю я, подавая ему на блюдце чашку с чаем.
Я уже снова в строю. Присутствие Графа невероятно меня бодрит. Как с тарзанки в ледяную воду нырнуть.
— Посмотрите на меня, — просит он, отставляя чашку на стол.
Я зацепилась мыслью о ледяную воду и поэтому не сразу понимаю, о чем просит Граф, а он не утруждается повторить — пальцами приподнимает мой подбородок. Прикосновение! Секундная паника — и я беру себя в руки. Пальцы у Графа теплые. А я думала — он весь изо льда.
— Один — голубой, второй — голубой пополам с карим? — он рассматривает мои глаза, словно приценивается к ним.
— А разве вы, писатели, не так сочиняете истории? Вплетаете в тексты свой опыт, свои переживания… Почему бы мне не вплести в историю такую деталь, как цвет моих глаз?
Вместо ответа Граф садится на чопорный стул, обтянутый черной кожей. Делает крошечный глоток из чашки — и довольно поджимает губу.
— Удобно, когда Шахерезада — еще и твоя горничная.
— Бывшая, — с нажимом повторяю я. — Приготовление чая — теперь моя милость, никак не обязанность.
— Хотите это обсудить?
Я прикусываю язык.
Да, я хочу это обсудить. Не сейчас. Потом. Когда моя история станет для Графа не просто способом развлечься и скоротать время. И произойдет это очень скоро.
