Я понесла поднос с кофейным сервизом и ассортиментом пирожных в мастерскую. По пути я позволила себе сделать маленький крюк и потихоньку осмотрела гостиную, ванную и встроенный шкаф в прихожей. Ни дневника, ни фотографий. Может, он схоронил эти вещи у себя в мастерской? Я переступила порог.
— Сейчас кончу, поставь поднос на стол! — От Зигги, который склонился над чем-то разложенном на полу, наблюдалась только невероятных размеров задница.
Вот скажите честно: разве при словах «мастерская художника» вы не представляете себе просторное помещение с окнами во всю стену на южную сторону? Светлое, от слегка неряшливого до полного хаоса? Пахнущее свежей краской, с высокими стеллажами и бесчисленными кисточками из волосков горностаева меха, за которые бы Винсент ван Гог отрезал себе и второе ухо? Или не так? Ну, а я что говорю!
Значит, и вы так же разочарованно вертели бы головой из выреза хиппи-блузы, как и я в тот момент. Это была комната, которую при планировке архитектор без сомнения предназначал под детскую. Не особенно большая, приятно сумрачная. Зигги пришлось даже днем зажечь две уродливые неоновые лампы под потолком.
Слева от двери стоял журнальный столик с двумя креслами из клееных древесных отходов, справа — старомодный буфет со стеклянными дверцами, на котором были разложены разные тюбики. Другой меблировки в комнате не было. Как не было и возможности спрятать изобличающие бумаги. Оставалась только спальня.
Посередине на полу лежал холст больше человеческого роста, покрытый страшной разноцветной мазней. Зигги склонился над ним с огромным тюбиком в руках и принялся давить. Горчичного цвета субстанция червеобразно струилась на полотно из маленького отверстия тюбика. Чем-то этот монстр напоминал упаковку для всей семьи «Lowensenf extra scharf»[60]. Да и червяки пахли горчицей.
— Эй, Зигги!
— Да?
— Это горчица?
Он кивнул.
— А теперь не мешай мне концентрироваться. Я придаю своему произведению «финишинг тач»[61].
Чего он там придает? Ну, да ладно. Он поливал свою картину горчицей. И это искусство!
Я села в кресло и налила себе кофе.
— Значит, абстракции снова в моде? — спросила я, чтобы хоть что-то сказать.
— Абстрактное искусство никогда не выходило из моды! Только абстрактное — искусство, всякий реализм — пошлое ремесло, — пояснил Зигги. — Ретрограды, которые и сегодня все еще пишут предметно, просто не врубились, жалкие неудачники.
Я подумала о «Ревущем олене» и «Цыганке» над нашим с Урсом футоном. Может, и не особо красивы, и уж точно не искусство, зато не воняют закусочной.
— Я приступаю! — Я с удовольствием умяла оба земляничных пирожных.
Зигги углом пустой тубы нанес еще несколько штрихов по горчичным червям, потом выпрямился во весь рост и радостно воскликнул: «Готово!».
— Класс! — промямлила я с полным ртом.
Зигги выбросил в помойку тубу, вернулся с баллончиком освежителя воздуха и поверг комнату в аромат «Альпийской свежести». После чего у меня пропал аппетит.
Зигги со вздохом облегчения плюхнулся во второе кресло.
— Эта картина для выставки? — осведомилась я.
— Да. Завтра в банке «Вальденбух».
— Класс! — лицемерно изобразила я восторг.
Зигги гордо кивнул и улыбнулся. А может, он вовсе и не улыбался, а только выглядел так, потому что как раз отправил в рот шварцвальдское пирожное с вишней целиком, и уголки его губ просто вздернулись кверху.
— Вкусно! — выплюнул Зигги.
Я выгнулась верхней частью туловища как юный слаломист, когда он не хочет угодить под луч лазера. И все-таки половинка вишни попала мне в мочку.
— Хух! Извини! — снова выплюнул Зигги и, наклонившись через журнальный столик, попробовал рукавом своего комбинезона смахнуть вишню из ямки над моей ключицей.
— Зигги, можно тебя спросить?
— Все, что хочешь, золотко, — заверил он и проглотил то, что еще оставалось во рту.
— Зигги, ты голубой?
Целую секунду в комнате царила мертвая тишина. Можно было бы услышать, как жужжит муха. Муху я и впрямь услышала. А еще грохот городской железной дороги на Ойгенплатц и ворону, которая каркала где- то вдалеке.
А потом Зигги прыснул во все горло. Слава богине, его рот был на этот раз пустой.
— Голубой?! Класс! Если бы только знала! — он шлепнул себя по толстой, как бревно, ляжке.
— Прости, конечно, но твоя чистая квартира, освежитель воздуха, лак на ногтях и твои «хах!», и «хух!», и «золотко».
Я извивалась, как уж на сковородке.
— Послушай-ка, я художественная натура. Мы все такие. — Зигги пожал плечами и отставил свою тарелку. — Слушай, а ты здорово подходишь. Класс, что ты интересуешься моей сексуальностью. Обычно это начинается с третьего свидания.
— Нет, нет, я просто так, вполне безобидно спросила, — отбивалась я.
Зигги уже был на ногах и встал прямо передо мной. Я вдруг совершенно отчетливо поняла, каково было Красной Шапочке, когда она увидела волка.
— И не надо извиняться, золотко. Я торчу от тебя и твоих роскошных форм. Как-нибудь я напишу тебя обнаженной.
— Только не сегодня!
Я взвилась, как ракета. Мне не светило стать разноцветной кляксой, пахнуть горчицей и окончить свои дни в кулуарах какого-нибудь сберегательного банка.
— Нет, сегодня мы позабавимся иначе. Так? — Зигги игриво оттянул резинку моего декольте.
Я ударила его по руке.
— Не так резво, молодой человек! Я, как правило, не выставляю на продажу свое тело, как какое-нибудь блюдо для нарезки!
— Пойдем, пойдем, ты ведь тоже хочешь этого.
— Нет, не хочу! — вскрикнула я и дернулась к прихожей. Но, на досаду, Зигги не отпустил резинку моей блузки. А поскольку упомянутая вздержка была уже не первой молодости, в перетягивании каната с таким гигантом она не могла выдержать. Трр! И моя судьба была решена — я оказалась в прихожей, прикрытая сверху практически одним бюстгальтером в желто-зеленую клеточку, а Зигги стоял в дверях своей мастерской с останками моей блузки. И ухмылялся.
— Хех! А это доставляет удовольствие, — радостно возвестил он.
— Только попробуй получить от меня удовольствие, — пригрозила я.
Но Зигги и в этом возгласе увидел приглашение к продолжению игры. Как щенок-переросток Лабрадора. И с таким же слюнявым высунутым языком.
Я попятилась и спиной ввалилась в какую-то комнату. Спальня. Здрасьте, приехали!
Но палка о двух концах. С первого же взгляда я поняла, что в этом помещении не могло и не происходило ничего извращенного, кроме миссионерских служб. Сдвоенная двуспальная кровать из массива натуральной сосны, на ночном столике деревянная статуэтка Девы Марии с Младенцем на руках, над изголовьем кровати Младенец Иисус, написанный маслом, никогда не допустили бы этого.
