пота ко лбу белокурые пряди. Поднимаю ведро и иду в сторону дома.
Лучше думать о чем-то нейтральном. Например, о погоде.
Кто бы думал, что погода в сентябре будет такая адская? А ведь я так надеялась на передышку. Мне она нужна, чтобы набраться сил, ведь скоро я не смогу больше скрывать свое положение. Вот тогда мне понадобятся все мои силы - и физические, и душевные. Не имею права пасовать!
Просто обязана пережить этот переломный момент в жизни и добавить его в копилку причин, почему я должна быть сильнее. Только, как бы я не хорохорилась, мне безумно страшно… Слишком уж хорошо знаю, на что способен дядя Олег. Живой душе яму вырыть — это ему раз плюнуть. Что ему стоит выгнать меня на улицу? Нет, надо дотянуть как-то до зимы. Зимой не посмеет, людской молвы побоится.
А я не боюсь!
Мой ребенок.
Да, случайный, не планированный, но он желанный.
Мой! Я отдам ему все свое нерастраченное тепло и любовь.
На глаза наворачиваются слезы. Кто знает, что именно стало тому виной? Возможно, грядущее - такое пугающее будущее в роли матери-одиночки, а может быть, даже сумасшедшие скачки гормонов. Когда первая, но далеко не последняя слеза катится по щеке, я даже не делаю попытки смахнуть ее.
Еще придет время, когда мне надо будет быть терпеливой, мудрой и стойкой, но сначала я выжму из души все то, что пытается размыть стену, которую я старательно, кирпичик за кирпичиком воздвигаю, готовясь к очень непростому разговору с опекуном. Не каждый, сохраняя абсолютное спокойствие, сможет выстоять, когда в жизни происходят столь крутые перемены всего за пару месяцев. За мыслями даже не замечаю, как дохожу до дома. Когда преступаю невысокий порог, натужный кашель опекуна неприятно режет по барабанным перепонкам.
Прикрыв дверь в дом, вздрагиваю. Отталкивающие звуки болезни все сильнее заполняют тишину помещения. Опекун надрывается так, как будто всерьез задумал выплюнуть собственные легкие.
Одежда дяди Олега изрядно измята, в грязных пятнах.
Лицо распухло после беспробудного пьянства. Только вот смотрит он на меня так, будто это я, а не он, стою перед ним в неподобающем виде. Как же он жалок… Кроме отвращения, этот опустившийся на самое дно человек ничегошеньки не вызывает.
Как можно было докатиться до такой жизни?
Опекун, будто злой джинн, заточен на дне бутылки. Она и его любимый дом, и семья, в ней же он давно похоронил свою совесть.
В оберегающем жесте кладу ладонь на едва округлившийся живот, когда чувствую легкое шевеление. Похожее, будто бабочка взмахнула крылом. Мгновенно осознав свою ошибку, тихонько охаю, встречаюсь с красными от полопавшихся капилляров глазами опекуна. Его плохо побритый подбородок, на котором осталась кусками недобритая растительность, дрожит. Светло-голубые, будто старые гуашевые краски, глаза почти вывалились из орбит, когда он открывает и закрывает рот, словно выброшенная штормом на берег рыба.
– Ты…Ты…
Скрюченные узловатые пальцы в порыве ненависти тянутся ко мне. В моих широко раскрытых от ужаса глазах отражается перекошенное от бешенства багровое лицо опекуна.
– Удавлю!!!
Глава 17
Алена Опекун цепко хватает меня пальцами за подбородок, и я судорожно впиваюсь короткими обломанными ногтями в его костлявую сухую руку. Нет, не позволю причинить себе вред! Пусть только попробует…
Крик ужаса замирает на губах, когда я вижу отражающееся обещание страшных мучений в глазах родственника. По венам толчками устремляется адреналин, словно едкая кислота, когда лица касается неприятное тёплое дыхание. Оно настолько пропитано отвратительными едкими парами спиртного, что к горлу мгновенно подкатывает ком тошноты. Мне кажется, еще чуть-чуть и я задохнусь от отвращения.
– Дура! – орет дядя, бешено вращая глазными яблоками. – Удушу и выродка твоего и тебя!
Скрюченные пальцы все сильнее сдавливают чувствительную кожу лица. Челюсть простреливает острая давящая боль. Пьяница безжалостно принимается накручивать себе на руку мою толстую косу, совершенно не задумываясь, какую боль причиняет своими грубыми движениями.
Не знаю, что на меня находит, должно быть, это древний, как сама жизнь, материнский инстинкт. Я впервые даю отпор этому изуверу!
Так сильно толкаю родственника ладонями во впалую грудь, что дядя непроизвольно пятится назад, ошарашено округляя глаза.
— Что ты…? Что…
Он так удивлён моему сопротивлению, что изумлённо открывает губы, с которых срывается шипящее хриплое дыхание. В уголках рта блестят тонкие ниточки слюны, как у бешенной собаки.
Тряхнув головой, словно смахивая наваждение, дядя Олег скрежещет сквозь зубы:
- Говори! - слюни дяди летят в разные стороны. Голубые холодные глаза, как у рептилии, горят лютой ненавистью. - Когда успела? Кто он? Гадина! Какая же ты гадина!
Испуганно прикрываю дрожащими руками слегка округлившийся небольшой живот - то, что считает позором мой опекун. Губы шевелятся, когда я беззвучно шепчу про себя молитву. Прошу Бога совсем не о легкой жизни, а о том, чтобы он дал мне сил справиться с тираном. Уберечь моего маленького от гнева проклятого пропойцы!
Взгляд лихорадочно мечется в поисках чего-то, чем могу отстоять свою безопасность и своего еще нарождённого малыша. Глаза останавливаются на металлической швабре в самом дальнем углу комнаты. С помощью слов можно, конечно, попытаться добиться справедливости, но все-таки с тяжелым предметом в руках может сложиться куда более конструктивный разговор.
- Пожалуйста, дядя, я… - пытаюсь достучаться до души дядя Олега, но, похоже, напрасно. У него ее просто нет. Все, что от нее осталось – это сухая шелуха, а само семя уже давно сгнило, разложилось…
Шеки вспыхиваю заревом, обжигая чувствительную кожу. Сердце лихорадочно стучит, когда дядя резким остервенелым движением вынимает ремень из брюк.
Бить будет! Шарахаюсь в сторону. Руки ходуном ходят.
- Я тебе сейчас… Сиротка! - «сиротка» звучит из уст дяди, как ядовитое, полное призрения оскорбление. Опекун замахивается для увесистой пощёчины, но я успеваю увернуться. – Чье отродье? Федьки-соседа? Говори, пока мокрого места не оставил! - дядя Олег трясется так, словно у него приступ эпилепсии.
В голове бьется набатом только одна мысль – надо выжить! Любым способом. Бегу в противоположную сторону помещения, чтобы избежать удушающих «объятий»
