Каждый кусочек тако, который откусывает Лукас, похож на то, как ребенок впервые открывает для себя мороженое. Сначала он нервничает, потом кусает робко, но охотно, а теперь в экстазе. Он пережевывает каждый кусочек, и трудно не смотреть на яростные мышцы его челюсти, когда они сокращаются и расслабляются под гладкой, загорелой кожей. Я изучаю кончики его волос, которые торчат вокруг кепки, в основном прямые, но с небольшими завитками на затылке. Интересно, они такие же мягкие, как кажется?
Его жевание замедляется, и взгляд перемещается на меня.
— Что?
— Хм? Ничего. — Я отхлебываю свою колу, надеясь спрятать за ней лицо.
Он хмурится, но возвращается к своей еде, и я знаю, что он не будет давить на меня.
За те несколько часов, что мы проводим вместе, я понимаю, что Лукас никогда не давит и не провоцирует. Он довольствуется тем, что ему приходится делать, больше последователь, чем лидер, предпочитает, чтобы ему говорили, что делать, и если бы не моя попытка поговорить по дороге, Лукас, вероятно, даже не заговорил бы, если бы к нему не обратились.
Даже не предполагала, что это может быть привлекательным качеством в мужчине. Всю свою жизнь я окружена властными мужчинами, которые думают, что могут принимать все решения за меня. Черт возьми, я встречалась со своим продюсером. Все, что он когда-либо делал, это говорил мне, что делать, как на работе, так и в наших отношениях. Я не помню времени, когда могла быть с мужчиной без необходимости быть начеку или готовиться к битве из-за чего-то.
Вот почему Лукас такой бодрящий.
Он кладет свою пустую бумажную тарелку между нами. Это глупо, но у меня внутри вспыхивает раздражение от того, что он разделяет нас мусором.
— Это было вкусно. Спасибо тебе.
— Рада, что тебе понравилось. — Я беру наши пустые тарелки и складываю их в форме тако, отправляя в ближайший мусорный бак.
Женщина, которая нас обслуживает, что-то говорит мне по-испански — большинство людей путают мою наполовину навахскую, наполовину кавказскую кровь с мексиканской — и поднимает белый пластиковый пакет, наполненный едой, которую я заказываю.
— Спасибо. — Я хватаю сумку и чуть не спотыкаюсь о маленькую девочку, которая проносится мимо меня, убегая от мальчика, в то время как пожилая женщина ругает их по-испански.
Я поворачиваюсь к грузовику и нахожу Лукаса, проверяющего храповые ремни и закрепляющего поддоны с плиткой для подъема на холм. Его плечи и мышцы спины напрягаются под рубашкой, и мой взгляд прикован к полоске загорелой кожи там, где его джинсы приспущены. Одежда поношена, но в ней больше небрежности, чем неопрятности. Он видит, что я приближаюсь и указываю на сумку в своей руке, надеясь, что это отвлечет его от того, как я откровенно таращусь на него.
— Ужин. Думаю, моему отцу, Коди и тебе не помешало бы хорошо поужинать сегодня вечером.
Его брови сходятся вместе, и он моргает.
— Мне? — он выглядит искренне шокированным.
Я легонько шлепаю его по плечу. Он дергается, устремляя взгляд на место удара.
— Да, тебе.
Все еще изучая свою руку, он бормочет:
— Почему?
Я упираю руки в бедра и наклоняю голову.
— Тебе понравилось тако, верно?
Его угольно-черные глаза, наконец, скользят вверх, чтобы встретиться с моими, но расслабленное и восторженное сияние, которое я замечаю раньше, сменяется чем-то другим. Он выглядит настороженным, но любопытным.
— Да, мэ-э-эм… Шайен.
— Так позволь мне угостить тебя ужином. — Покупка дополнительных тако кажется невинным жестом, но, судя по тому, как напряженно он смотрит на меня, я думаю, что между нами в данный момент происходит что-то тяжелое.
Без предупреждения он быстро опускает подбородок и топает мимо меня.
— Нам пора идти.
Я стою там несколько секунд, но вздрагиваю, когда двигатель оживает, и бегу к пассажирской стороне.
Забираюсь внутрь, ставлю сумку у ног и пытаюсь устроиться поудобнее, чтобы ехать домой, несмотря на напряжение, которое накатывает и покалывает мою кожу. Я смотрю, как на часах тикают минуты. Двигатель грузовика кажется слишком громким в тихой кабине, и на пятнадцатиминутной отметке я больше не могу выносить тишину.
— Итак… Чем ты занимался до того, как переехал в Пейсон?
Его ресницы трепещут, но губы остаются сомкнутыми.
— Я заставляю тебя чувствовать себя неловко, Лукас?
Он моргает, и сжатая челюсть смягчается.
— Немного.
— Почему? У меня такое чувство, что ты предпочел бы, чтобы я заткнулась, а наше совместно проведённое время в этом грузовике закончилось.
Он не подтверждает и не отрицает этого.
Мне совсем не нравится, как это ощущается.
— Хорошо. — Я не буду заставлять его говорить.
Отворачиваюсь от него, прислоняюсь виском к окну и решаю, что закрытые глаза помогут мне пройти последний этап путешествия, не обрушивая ад на бедного парня.
Но на самом деле… Я делаю все возможоое, чтобы развеять это необъяснимое напряжение между нами, но он отказывается это отпускать. Я не жду, что он поцелует меня в задницу, но было бы неплохо, если бы он приложил немного усилий, чтобы вступить в контакт. Он один из тех тихих вычурных типов, антиобщественных и неуклюжих, но все же! Могу сказать, что он заставляет себя говорить со мной, и даже это дает мне минимум. Меня бесит, что это вообще имеет для меня значение.
Неважно. Пусть себе мучается и размышляет над своим художественным дерьмом.
— Почему тебя называют Застенчивой (Shyann, сокр. Shy — имя героини, shy — застенчивый)?
Я пристально смотрю на него и должна напомнить себе, что он не делает ничего плохого, так что посылать ему смертельный взгляд, вероятно, не круто с моей стороны.
— Потому что это мое имя. — Тупица.
— Хм. — Его задумчивый взгляд сканирует горизонт.
Я возвращаюсь к созерцанию пейзажа.
— Но ты не стесняешься.
— Нет. И не собираюсь. — Я тяжело вздыхаю. — Мою мать звали Анника. В культуре коренных американцев давать имя своему ребенку после его рождения, в соответствии с тем, кто он, как он себя ведет или как выглядит. Энн была взята из имени моей мамы, и мой дедушка считает, что, получив имя Застенчивой, я была проклята быть противоположностью.
Лукас издает звук, нечто среднее между смешком и раздражением.
— Мое второе имя Голубые Глаза. — Я показываю на свои глаза. — Очевидно. Это немного чересчур, поэтому я отказалась от «глаз» и оставила Шайен Блу (blue — голубой, отсюда и имя Блу).
Он улыбается. Улыбка небольшая, но теплая.
— Если ты думаешь, что это плохо, то имя моего брата еще хуже. Мой отец назвал его Коди. Мама дала ему второе имя. Шайла.
— Что это значит?
— Это брат на языке навахо. Его зовут Коди Брат Дженнингс. — Фыркая от смеха, Лукас переводит взгляд на меня. — Ты, должно быть, думаешь, что мы сумасшедшие.
— Нет. — Он выглядит встревоженным и надвигает кепку пониже, чтобы прикрыть глаза. — Ты скучаешь по ней.
То, как он это говорит, его слова пронизаны детским очарованием, как будто хочет понять меня, заставляет излить свои самые глубокие темные секреты.
— Иногда так плохо, что я не могу дышать.
— Уверен в этом. Я слышу это в твоем голосе, когда ты говоришь о ней.
Жаль, что не помню больше. Как бы я ни старалась вспомнить простые вещи, такие, как выглядели ее руки после утренней прогулки в саду, или как они чувствовались, когда обнимала меня, воспоминания ускользают от меня, как песок сквозь пальцы. Но я никогда не забуду мягкость на лице моего отца, когда он смотрел на нее. И никогда не забуду выражение его лица, когда он смотрел, как она делает свой последний вдох, и, конечно же, то выражение, которое было у него на лице, когда он смотрел на нее, сидя у ее постели в течение нескольких часов после ее смерти.
Еще хуже то, как она выглядела, ее хрупкие руки, прижатые к грудной клетке, были бледнее, чем простыня, покрывающая ее изможденное тело, ее глаза были слегка приоткрыты, как и губы, совершенно лишенные жизни. Души.
