Какой же он, Аллин Массари, глупец! Это же преступление — продолжать искать встреч с прекрасной американкой! Да его пристрелить мало за его бездумность, если не сказать наглость! Но она так нежна, так хороша, будто создана для его объятий. Он просто не может справиться со своими чувствами.
Он защитит ее, защитит любой ценой, но как противно, что приходится быть столь осторожным. Как бы ему хотелось просто увезти ее с собой, уехать в Венецию. Туда, где волны будут при лунном свете биться о стену палаццо, он…
Но — это невозможно! Если бы проблема была только в ее муже, он бы осмелился. Однако было еще и нечто другое, чему он противился, — ему ни к чему ни сложности, ни связанные с ними опасности. Те дураки, что пытались его убедить, никак не могли этого понять. Они хотели его вовлечь, и им было неважно его мнение. А может, это отец вовлек его тогда, много лет назад?
Он должен освободиться. Тогда… кто знает, что тогда может произойти? Все зависело от того, как будут развиваться события в Париже. А это, в свою очередь, зависело от желания, да и от смелости Вайолетт. Как ей подходит это имя! Ей, такой нежной и застенчивой! И скромной — ведь именно такой была его Вайолетт. Но сейчас ей это не нужно. Вовсе ненужно.
Бат показался Вайолетт убийственно скучным, хотя, возможно, всему виной был дождь, который лил не переставая, делая прогулки по городу невозможными. Каждое утро она безучастно выпивала положенные три стакана тепловатой минеральной воды, и Гилберт сопровождал ее, чтобы проследить за неукоснительным выполнением всех процедур. Она опускала руку в Королевскую Ванну, любовалась головой Минервы и видела могилы тех, кому не помогли целебные воды. Она восхищалась аббатством, осматривала развалины римского акведука, ее возили к Ройял-Креснт, показывали дома, в которых останавливались знаменитости, в том числе и тот дом, где проводил дни изгнания Луи Бонапарт, ныне Наполеон III. Но ничего не задерживало ее внимания.
Вайолетт раздражало все — сырость, из-за которой она все время мерзла, безвкусная еда, размеренный голос мужа, читавшего ей вслух путеводитель, она устала от Гилберта и его привычек, ее не устраивало ни то, как он помадил волосы, ни то, как пил кофе прихлебывая, ни то, как он ежевечерне исполнял свои супружеские обязанности.
Причина ее состояния была очевидна или была бы таковой, если бы у нее хватило смелости признаться себе в этом. Но она не могла этого сделать. Хорошо воспитанная дама, будучи замужем, не думает о другом мужчине, не мечтает о нем. Сколь унизительно для ее мужа и для нее самой было бы сравнивать его с другим мужчиной. Женщины ее круга должны посвящать себя дому и семье, а утешение искать лишь в церкви. Она знала и затвердила эти законы, и нарушить их было невозможно.
Но все же дни тянулись так уныло, что Вайолетт хотелось кричать в голос, а ночами она уже была готова восстать против порядка. Когда ее месячные кончились, Гилберт исполнился решимости проверить действие вод Бата. Он приходил к ней каждый вечер, более того, оставался на ночь и будил ее столько раз, сколько был в силах. Тело ее ныло, настроение было отвратительное, под глазами от бессонных ночей, проводимых в ожидании следующей атаки, появились темные круги. Она молила бога, чтобы муж утомился от собственных усилий, чтобы он пощадил ее, молилась о скорейшем зачатии, надеясь, что недомогания беременности помогут ей уклониться от его внимания.
Но молитвы не помогали.
Однажды ночью Вайолетт нашла наконец то, что принесло ей облегчение. Когда Гилберт потянулся к ней и положил руку ей на грудь, она в то же мгновение представила Аллина, подумала о том, что чувствовала бы, если бы рука была его, если бы это он лежал сейчас рядом с ней. Она пыталась вообразить, как бы он ласкал ее, какие слова шептал бы ей на ухо. Она заставила себя думать, что это Аллин раздвигает ей ноги, что это его она принимает в себя, что она в его объятиях.
Вайолетт задохнулась от обрушившегося на нее наслаждения и инстинктивно задвигалась в такт мужу. Уже после того, как Гилберт замер, она продолжала двигаться в том же ритме, в погоне за неземным наслаждением, которое было по-прежнему недосягаемым.
Гилберт резко откатился в сторону и какое-то время неподвижно лежал рядом. Потом повернулся, встал с кровати и вышел из спальни. Она слышала его тяжелые шаги за дверью.
Вайолетт лежала и смотрела в темноту, ожидая, когда ее дыхание успокоится, когда наконец чувство вины пробьется сквозь пелену обуревавших ее эмоции. Но, как ни странно, это чувство не приходило. Губы ее медленно расплылись в улыбке. А потом хлынули слезы, которых она не в силах была больше сдерживать.
Утром она выглядела спокойной, как обычно, и, хотя лицо ее было бледным, в повороте головы, во взгляде чувствовалась какая-то решимость, уверенность. Сидя за завтраком рядом с Гилбертом, она размышляла, как заговорить с ним о том, что ее интересовало. Сегодня он был необычно тих, чуть ли не скован ее присутствием. Наконец, заметив, что он заканчивает завтрак, она заговорила:
— Сегодня утром я думала про Париж. Знаешь, мне вдруг так захотелось там оказаться.
— Всего несколько дней назад ты не желала покидать Англию, — заметил он.
Вайолетт через силу рассмеялась.
— И правда. Глупо, да? Я просто решила, что французская мебель меня все-таки устроит, если, конечно, тебе удастся ее найти. Вот было бы замечательно, если бы мы могли отправиться туда сегодня же.
— Это невозможно. — Гилберт внимательно посмотрел на нее, потом достал из кармана длинную черную сигару и принялся вертеть ее в руках.
— Тогда, быть может, завтра? Все в Новом Орлеане только и говорили, что о Париже и его чудесах. Кажется, там побывали все, кроме меня. А мне надоело слушать чужие рассказы про магазины, театры и придворную жизнь. Я хочу составить собственное мнение. Не могу дождаться, когда наконец я смогу пройтись по рю де Риволи или прогуляться в Тюильри. И еще мне хочется, чтобы кто-нибудь написал мой портрет.
— Давно бы сказала, что хочешь иметь свой портрет. Я мог бы еще в Лондоне заказать фотографию.
— Но они же не цветные, — запротестовала Вайолетт. — И такие маленькие. Мне бы хотелось иметь настоящий портрет.
— На это потребуется время, — возразил ей муж. — Лучше это сделать в Новом Орлеане, там достаточно художников, которые почтут за честь получить такой заказ.
— Жалкие мазилы, — сказала она с презрением, понятия не имея, обоснованно оно или нет. — Я уверена, что ты не захочешь вешать в новой роскошной гостиной посредственный портрет.
Гилберт надулся. Запахнув поглубже халат, он лишь проворчал:
— Кажется, из окон дует. Боюсь, как бы мне не простудиться.
