Кроме Ван Бека и Маурициуса там были помощник капитана и офицер-механик. Если раньше я не упоминал о последних двух, то только потому, что не хотел загромождать воспоминания, и так довольно перегруженные, лицами, так сказать, третьестепенными, несуществующими. В самом деле, оба они, один — американец, второй — швед, никогда не показывались. Они жили, ограничиваясь только своей работой и каютой. Это были простые винтики в системе судна. Тем более я удивился их неожиданно проявившейся горячности.
— Это самое чертовское безрассудство, о котором мне приходилось слышать в моей окаянной жизни! — кричал помощник капитана.
По акценту, которым каждый из говорящих коверкал английский, я мог идентифицировать их.
Механик-скандинав поддержал помощника капитана: — Никогда вы не заставите меня пойти на это!
— И все же вы поступите так, как хочу я, — спокойно сказал Ван Бек. — Вы прекрасно это знаете! Зачем терять время?
— Но посмотрите… Ради Христа! Взгляните на эту патоку! — возразил американец. — Каким образом вы надеетесь проделать три-четыре мили сквозь такое варенье? Послушайте, как воют другие суда! На этой проклятой реке скопился целый флот! Мы врежемся и даже не узнаем во что. Заговорил Маурициус.
— Это трудно, не спорю, — подтвердил он, — но мы выкрутимся.
— Вы дорожите своей долей? — спросил Ван Бек.
— Я больше дорожу своей шкурой, — проворчал швед.
— А я… — начал было помощник капитана.
— Хватит! — оборвал его Ван Бек. — Здесь командую я и Маурициус. Сегодня нам надлежит быть у Ванг-По — и мы там будем!
— Почему сегодня? — не успокаивался помощник капитана.
— Завтра будет другой таможенный офицер, и японцы не простят нам, если мы провалим это дело. Понятно?
Никто не рискнул возразить. Ван Бек приказал:
— В путь!
— В ад! — сказал американец.
В двадцать лет я совершенно не ведал страха. Мое мужество не являлось доблестью: оно основывалось на органическом неприятии того факта, что опасность будет преследовать меня больше, нежели удача. Однако внутри у меня как-то неприятно защемило, когда я почувствовал, что машины проснулись и судно тронулось с места.
Встретить лицом к лицу смертельного врага, смертельную обстановку или же смертоносное оружие, не дрогнув сердцем, можно, если ты в бою, не рассуждаешь и у тебя есть чувство неоправданного, но неоспоримого превосходства. Но гораздо труднее управлять своими нервами, когда у опасности нет лица и когда она окружает тебя со всех сторон.
Самым отвратительным днем за все мое пребывание на фронте был для меня один из тех, который я, офицер авиации, откомандированный на связь, провел в окопах и в течение которого взвод, взявший меня на довольствие, подвергался газовой атаке.
Впервые я ощутил на своем лице маску, неуловимое просачивание воздуха. Я боялся дышать. Мне постоянно казалось, что металлическое рыло, натянутое на мое лицо, прилегало неплотно. Мои мышцы и рефлексы не функционировали со свойственной им свободой — короче, я был словно пропитан недомоганием и страхом.
Нескольких оборотов винта было достаточно, чтобы заставить меня испытывать на „Яванской розе" ужас, довольно похожий по сути и силе на тот, что сжимал мне виски в один из осенних дней в Шампани, возле Берри-о-Бак.
Медленное, угнетающее, вызывающее стеснение в груди и удрученность продвижение вперед сквозь это тяжелое, вонючее, зловещее желтое вещество, в котором, кажется, увязла вся вселенная! Создавалось впечатление, что судно, пошатываясь, шло на ощупь.
Все вокруг таило неизвестность, предательство, ловушку.
При опасности человек всегда ощущает себя физически одним целым с машиной — самолетом, автомобилем или судном, — в которой он находится и от которой зависит. Уже не „Яванская роза" вслепую плыла по реке, уставленной невидимыми судами, а я сам с повязкой на глазах продвигался по узкой тропе, усеянной смертельными ловушками.
Всей своей плотью я ощущал поблизости присутствие судов, с которыми нас могла столкнуть малейшая ошибка. Конечно, они сигнализировали о своем местонахождении криками сирены, разумеется, наша сирена ни на секунду не переставала выть, но, хотя мой морской опыт был невелик, я знал, что невозможно в подобного рода тумане точно рассчитать дистанцию по звуку.
Чтобы отвлечься от душившего меня страха, я спросил себя вслух о причинах, побудивших Ван Бека на этот безрассудный маневр.
— У него, вероятно, встреча с китайскими партнерами в какой-нибудь бухте Ванг-По, — сказал я.
Поскольку Боб не отвечал, я задал ненужный вопрос.
— Ванг-По — это тот самый приток Желтой реки, ведущий в Шанхай?
— Ты прекрасно это знаешь, — раздраженно ответил Боб. — Мы вместе смотрели карту.
Несмотря на его резкий тон, в котором я почувствовал беспокойство, для него самого неприятное, я продолжал:
— Ван Бек хочет встретиться с контрабандистами любой ценой. Завтра будет уже поздно. Однако как он сможет их найти?
— Это его дело! — ответил Боб.
Он прикурил новую сигарету, от той, которую курил, и, не удержавшись, добавил:
— Мне все-таки представляется идиотством оставаться в этом отвратительном месиве ради двух су Ван Бека.
Мы молча постояли рядом. Каждый старался, хотя понимал тщетность усилий, рассмотреть что-либо в этом проклятом тумане, окутавшем судно. Иногда невольно я откидывался назад: мне казалось, что я различал силуэт гигантского судна, в которое мы вот-вот врежемся.
Порой в клейкой массе цвета серы я смутно угадывал лица, растения, животных или неясные тени. Затем все снова проваливалось в бездну.
Судно продвигалось плавно, осторожно, зловеще: можно было подумать, что оно везло умирающих. А сирена ревела, ревела и ревела…
— Слышал?
— Слышал?
Вопрос прозвучал одновременно. Мы с Бобом прошептали его, не веря своим ушам. Но коль скоро мы заговорили одновременно, это не могло быть галлюцинацией.
Настоящие, реальные, резкие крики явно прозвучали, крики нечеловеческие, на мгновение пронзившие чудовищный голос сирены, взмыв с моря за кормой судна.
Я прошептал:
— Джонка? Лодка?
А Боб уточнил мою мысль:
— Не имея возможности дать сигнал…
— Пошла ко дну? — спросил я.
— Спросишь об этом у Ван Бека, — ответил Боб.
Бросив начатую сигарету, он зажег другую.
Я тоже курил не переставая. Так, молча, мы выкурили все имевшиеся при нас сигареты, но, несмотря на жестокое лишение, которое представляло отсутствие табака в том нервном состоянии, в котором мы пребывали, ни я, ни Боб не хотели покинуть палубу даже на несколько секунд, чтобы сходить за новыми сигаретами.
